С 1 июля 2009 года вторым дирижером Нью-Йоркского филармонического оркестра становится талантливый американский дирижер российского происхождения, наш старый знакомый Даниэль Бойко. Признаюсь, уважаемые читатели, я давно внимательно слежу за его творчеством. Да и не я один. Любители классической музыки в Чикаго наверняка помнят концерты Симфонического оркестра Скоки под управлением Даниэля Бойко. Четыре года музыкант руководил этим оркестром, это время было самым интересным и насыщенным в жизни коллектива. Для каждого концерта дирижер придумывал какую-то “изюминку”, каждая программа была уникальной. Оркестр играл замечательные, редко исполняемые произведения, открывая для зрителей огромный пласт мировой музыки. Новые веяния, которые музыкант привнес в жизнь оркестра, оживили музыкальную жизнь Скоки и “большого” Чикаго.
Мое прошлое интервью с дирижером Даниэлем Бойко называлось “Каждый концерт – еще одна ступенька вверх”. Эту фразу талантливый музыкант сказал мне перед отъездом из Чикаго. Летом 2006 года Бойко получил новое назначение в Нью-Йорке. Он стал менеджером по работе с артистами при Нью-Йоркской филармонии. И вот опять – новый поворот в карьере музыканта, “еще одна ступенька вверх”.
- Даниэль, вы думали когда-нибудь, что вам могут предложить пост второго дирижера в оркестре Нью-Йоркской филармонии?
- Я никогда не думал, что мне придется работать с оркестром в качестве дирижера. Я пришел на работу в администрацию оркестра, и у меня не было никаких иллюзий по этому поводу. Я понимал, что моя работа дирижера не будет связана с нью-йоркским оркестром. Так оно и было.до того момента, пока новый главный дирижер Алан Гилберт не объявил прослушивание на должность второго дирижера.
- Вы сразу попали в число кандидатов?
- Не сразу, хотя поначалу все происходило на моих глазах. Когда стали составлять список возможных кандидатов, которых хотели пригласить на прослушивание (я знал даже дату прослушивания – 20 сентября), я попросил коллег сделать одолжение и не обсуждать со мной этого вопроса. Мне больно было слышать, что рядом составляются списки дирижеров, а я сижу и бумажки раскладываю. (Смеется.) Коллеги пошли мне навстречу и полностью исключили меня из процесса, который длился целый год. И вдруг в конце июля мне позвонил мой шеф Маттиас Тарнопольски и предложил включить меня в список. Он сказал, что обсудил этот вопрос с Зарином Мета (президентом оркестра Нью-Йоркской филармонии) и Аланом Гилбертом. Его звонок стал полной неожиданностью для меня. Я думаю, что Гилберт просто от кого-то узнал, что я – дирижер, и захотел дать мне шанс. Я сразу согласился на это предложение, а мой шеф разозлился. “Почему ты так быстро соглашаешься? Я считаю, что тебе надо пару дней подумать.” – “О чем думать?” – “Если у тебя ничего не получится, как ты будешь себя чувствовать по отношению к музыкантам и коллегам по администрации?” Но я не сомневался. Десять минут с оркестром Нью-Йоркской филармонии – это чудо! Даже если это будут первые и последние десять минут, я все равно хочу это сделать. Для меня это - огромное удовольствие и огромная честь.
- Расскажите, пожалуйста, как проходил отбор.
- В конкурсе участвовали восемь дирижеров. В программу каждого выступления входили четыре отрывка, которые отобрал для нас Алан Гилберт: Увертюра к опере “Волшебная флейта” В.А.Моцарта, Первая картина из “Петрушки” И.Стравинского, Вторая часть “Игра волн” из “Моря” К.Дебюсси, Вторая часть Первой симфонии И.Брамса. Нельзя сказать, чтобы эти произведения были очень сложными. Весь вопрос в том, в каком темпе их исполнять. Задача дирижера состоит в том, чтобы выбрать нужный вариант, а это происходит каждый раз по-разному, в зависимости от того, как оркестр “сдвинулся с места”, как он воспринимает движения дирижера... Многие решения дирижер принимает непосредственно во время исполнения произведения... В первом туре каждый дирижер получил примерно десять минут, и мы подряд дирижировали Моцарта и Стравинского. После первого тура к нам вышли Гилберт, Мета и Тарнопольски и объявили, что в финальный тур выходят трое. Назвали меня и еще двух дирижеров. В финале мы играли Дебюсси и Брамса. Потом нас отпустили со словами, что нам позвонят. Было это в субботу после обеда. В воскресенье никто мне не позвонил, и в понедельник, как обычно, я пришел на работу. В офисе никого не было, но куртки висели. Я включил компьютер и приготовился начать работу. Тут в комнату вошел Алан Гилберт, позвал к себе и стал говорить бесстрастным голосом о высоком уровне исполнителей, о моей слаженной работе с оркестром. Звучало это все так, как будто он сейчас скажет: “Но извини...” Я сидел, как говорят американцы, с “длинным лицом...” И тут он говорит, что хочет предложить мне эту работу. Я не поверил и переспросил. Он повторил, и в следующие тридцать секунд перед моими глазами прошла вся жизнь. Я понимал, что то, что он мне сейчас предлагает, гораздо выше всего, что у меня было до сих пор. Хотелось бегать и кричать от счастья. Потом Гилберт повел меня в офис президента, где меня поздравил Зарин Мета. Надо сказать, что одним из направлений моей работы является организация всех камерных концертов. Поэтому я очень хорошо знаю всех музыкантов оркестра, а они – меня. Я их знаю как музыкантов, а они меня знали как административного работника. Некоторые знали, что я музыкант, но никто из них никогда не видел, как я дирижирую. И тут я вышел... После моего назначения ко мне подошла одна альтистка и сказала: “Когда ты вышел на сцену, я думала, что ты сделаешь какое-то объявление. А ты встаешь, вытаскиваешь палочку и давай дирижировать”. (Смеется.) Я хорошо запомнил огромные удивленные глаза музыкантов, которые как бы спрашивали меня: “Что ты здесь делаешь?”
- Как вы оцениваете свою административную работу? Это не было для вас потерей времени?
- Ни в коем случае. В Чикаго я выполнял похожую работу в качестве ассистента Баренбойма и в Нью-Йорк приехал подготовленным. Я не жалею о своем опыте работы в администрации оркестра, особенно такого оркестра. Если я раньше видел все только со стороны дирижера, то теперь я знаю, сколько усилий и трудов вкладывает музыкант до момента выхода на сцену. Этот опыт был очень полезен для меня.
- Каков круг ваших обязанностей в качестве второго дирижера?
- По-английски моя должность называется “Assistant conductor“. Я буду ассистировать как главному дирижеру, так и приглашенным дирижерам оркестра. Если что-то случается с дирижером, я должен быть готов заменить его на концерте. В новом сезоне уже назначены четыре моих концерта. Они пройдут в серии “Young People's Concerts” – старейшей в мире серии семейных концертов. Эта серия приобрела большую популярность при Леонарде Бернстайне в середине XX века. Бернстайн рассказывал о произведениях, а потом исполнял их с оркестром. Концерты этой серии демонстрировались по телевидению. Американцы среднего возраста помнят их. В мои обязанности входит также работа со звукозаписывающим инженером в еженедельной записи концертов на радио. Кажется, мы – единственный оркестр в Америке, который каждую неделю транслирует концерты. Кроме этого, я буду ездить с оркестром в зарубежные поездки. В октябре мы едем в турне по странам Дальнего Востока. В планах оркестра – турне по городам Европы, поездка в Россию. Работы много!
- Как прошел ваш первый концерт в качестве “Assistant Conductor Designate”?
- (Смеется.) Да, меня можно так назвать... Концерт этот был необычный. Он весь был посвящен Первой серенаде Иоганнеса Брамса. В первом отделении рассказывалось об истории создания произведения...
- Нечто похожее делает Джеральд Макберни в Чикагском симфоническом центре в серии “Вокруг одного произведения” (“Beyond the Score”).
- Точно. В Нью-Йорке тоже есть такая серия. Она называется “Inside the Music”. Этот концерт был как раз в рамках этой серии. Так вот, в первом отделении оркестр Нью-Йоркской филармонии, которым я дирижировал, исполнял отрывки из произведений Брамса. Среди них – Первая симфония, Первый фортепианный концерт, Три венгерских танца. В концерте участвовали пианист, цимбалист и цыганская группа из Венгрии “Элетфа” в составе скрипки, альта и трехструнного контрабаса. В роли чтеца выступил Алек Болдуин. Во втором отделении концерта прозвучала Первая серенада И.Брамса. Оркестром дирижировал Риккардо Мути.
- Вы можете гордиться, ваше дебютное выступление прошло вместе с Риккардо Мути!
- 23 января 2009 года состоялся мой дебют в качестве дирижера с оркестром Нью-Йоркской филармонии, но к своим новым обязанностям я приступаю в следующем сезоне. Пока я работаю в администрации. Организаторы концерта подходили ко мне и спрашивали, хочу ли я, чтобы в программке был указан дебют, или лучше подождать до следующего сезона. Я сказал: “Давайте напишем, как есть”. Поэтому на первых страницах программки было написано: “Daniel Boico, Conductor (New York Philharmonic debut)”. А там, где перечисляется администрация оркестра, в разделе “Artistic planning” написано другое: “Daniel Boico, Manager”. Я думаю, это единственный случай в мире, когда оркестром дирижировал работник администрации. (Смеется.)
- Даниэль, расскажите, пожалуйста, о будущем главном дирижере оркестра Нью-Йоркской филармонии Алане Гилберте. Он не так известен в мире, как, скажем, Мути или Джеймс Ливайн.
- Алан Гилберт в буквальном смысле слова вырос в нью-йоркском оркестре. Оба его родителя – скрипачи этого оркестра. Мама (японка Йоко Такебе – Прим. автора.) еще играет, папа (Майкл Гилберт) уже на пенсии. Алан начинал как скрипач и альтист, потом перешел на дирижирование, работал ассистентом в Кливлендском симфоническом оркестре. В двадцать с чем-то лет Гилберт выиграл международный конкурс дирижеров в Женеве, к нему стали приглядываться менеджеры крупных оркестров. С января 2000 года Гилберт работал в Стокгольме руководителем Королевского филармонического оркестра. Его контракт истек в прошлом году. Долгие годы он работал в оркестре оперного театра в Санта Фе. Сначала – ассистентом концертмейстера, потом дирижером, потом - музыкальным руководителем. Но поскольку оркестр был оперный, его имя не очень громко звучало в симфоническом мире. Симфонический дирижер не очень известен в оперном мире и наоборот. Как будто два разных мира. Работая в Санта Фе, Гилберт дирижировал разными оркестрами. В том числе, кстати, и Чикагским. Когда я был в Чикаго с Баренбоймом, Гилберт приезжал в качестве приглашенного дирижера. Гилберт везде работал с большим успехом. Он – честный, искренний музыкант, никогда не выпячивает себя в музыке, не витает в облаках, не предъявляет претензий музыкантам. Музыканты ему верят, а это – самый большой плюс для дирижера. В Нью-Йоркском оркестре его очень любят. Последние восемь лет оркестром руководит Лорин Маазель, которому в марте исполняется семьдесят девять лет, до него одиннадцать лет во главе оркестра был Курт Мазур – ему больше восьмидесяти. Они, конечно, великие музыканты, но они из другого, старого мира. Назначение Гилберта означает приход в оркестр свежей крови. Оркестр сказал этим назначением, что он не хочет сидеть на месте или смотреть назад, не хочет выглядеть старомодным.
- Мне кажется, и ваше выдвижение, и выдвижение Гилберта, и приход двадцативосьмилетнего Густава Дудамеля в Лос-Анджелесский оркестр – все это звенья одной цепи. Эти назначения отражают тенденцию к обновлению дирижерского мира, и это обновление идет по планете семимильными шагами...
- В мире есть большое количество талантливых молодых дирижеров, но они не могут выдвинуться, потому что большие оркестры постоянно крутятся вокруг нескольких Великих Имен, которым уже много лет. Пришло время дать шанс молодым!
- Кстати, как вы относитесь к феномену Густава Дудамеля? Одни его считают гением, другие – выскочкой. Я был на его недавнем концерте в Чикаго и, признаюсь, поражен не был. Но музыканты говорят, что от него исходит потрясающая энергетика.
- Это правда. Понимаете, об интерпретации мы можем говорить до завтра. Это так же, как говорить о винах или еде. Это уже дело вкуса, кому что нравится. Когда дирижер достаточно профессионален, он не сделает с оркестром ничего плохого. Дудамель весь отдается музыке, он очень талантлив и обладает огромной энергетикой. И это чувствуется, особенно музыкантами. Для слушателей приход на концерт – торжественное событие, праздник. А музыкант каждый день идет в оркестр на работу. Понятно, что он очень любит музыку, но это для него все-таки работа. И вот когда на работу приходит такой человек, как Дудамель, который просто поднимает настроение, это уже много значит.
- Да, в дирижерском мире тоже настало время перемен. А почему же тогда Чикагский симфонический оркестр не пошел по пути обновления? Ведь Риккардо Мути – представитель именно того поколения Великих Имен.
- Риккардо Мути помоложе будет. Он – и великое имя, и огромный талант. Его очень любят в Нью-Йорке.
- Много шума вызвал его отказ возглавить Нью-Йоркский оркестр. В Чикаго ликовали, в Нью-Йорке обиделись...
- Он не полностью отказал Нью-Йорку. В следующем сезоне он будет в Нью-Йорке пять недель. Но я считаю, что Нью-Йоркская филармония приняла еще лучшее решение... Недавно у нас был вечер встречи с Аланом Гилбертом. Мы пригласили на него наших подписчиков. Гилберт с артистами рассказывали о будущем сезоне и отвечали на вопросы. Потом был фуршет, в котором тоже участвовали зрители. Гилберта окружили сотни людей, чтобы поздороваться, посмотреть на него, пощупать... Это уже новый феномен в дирижерском мире. Дирижеры старой формации не общались со зрителями. Они были всегда на недосягаемой высоте. А мы этой встречей хотели сказать, что мы – на Земле, мы - такие же люди, как вы. Мы просто занимаемся музыкой. Так давайте познакомимся! Один человек, который двадцать лет покупает абонемент в Нью-Йоркскую филармонию, сказал, что первый раз за все это время почувствовал себя рядом с дирижером. Он был потрясен, что дирижер хочет с ним познакомиться и пообщаться. Это – огромный шаг вперед, то, что должно быть и чего не было раньше.
- Расскажите, пожалуйста, о ваших дирижерских планах, не связанных с Нью-Йоркским оркестром.
- Второй год я являюсь дирижером фестиваля “The Long Island Mozart Festival”, на котором собираются талантливые музыканты и исполняются интересные произведения. Например, на фестивале состоялась мировая премьера Двойного концерта для скрипки, фортепиано и струнного оркестра композитора и директора фестиваля Дэвида Винклера. Мы первыми исполнили два балета композитора и члена Совета директоров оркестра Нью-Йоркской филармонии Кэрен Лефрек, в том числе балет “Павловск”.
- У нее русские корни?
- Нет, но она очень любит Россию, русскую литературу, живопись... В марте у меня будет концерт в честь двухсотлетия со дня рождения Феликса Мендельсона, в июне меня пригласили в Мексику дирижировать Национальным оркестром, в марте 2010 года я еду в Москву. У меня будет дебют с Государственным академическим симфоническим оркестром России имени Е.Ф.Светланова, бывшим светлановским оркестром. Сейчас им руководит Марк Горенштейн. Мы познакомились примерно полтора года назад в Нью-Йорке, и он предложил мне поработать с оркестром... Есть еще много планов, но о них пока рано говорить.
- Я очень рад за вас и желаю вам дальнейших успехов. Уверен, что ваше новое назначение - это далеко не финальная точка в вашей карьере, а только начало. “Еще одна ступенька вверх”.
- Большое спасибо.
Nota bene! Кстати, совсем скоро, 9 марта, в Чикагском симфоническом центре мы услышим оркестр Нью-Йоркской филармонии. Дирижер – Лорин Маазель. В программе – Увертюра “Римский карнавал” Г.Берлиоза, Сюита N3 П.Чайковского, “Весна священная” И.Стравинского. Билеты можно заказать по телефону (312) 294-3000 или зарезервировать на Интернет-сайте http://www.cso.org/.
23 февр. 2009 г.
1 февр. 2009 г.
Владимир Войнович: “Я не хочу игры”
Замечательный писатель, создатель бессмертных образов солдата Ивана Чонкина и почтальонши Нюры, писателя Ефима Рахлина и поэта Василия Трешкина, Сима Симыча Карнавалова, Леопольда Зильберовича и многих других, Владимир Николаевич Войнович давно стал классиком русской литературы. Его книги читают и перечитывают, а фразы, сказанные его персонажами, разошлись на цитаты и превратились (лучшая награда для писателя!) в народные афоризмы. Войнович – член Русского и Французского ПЕН-клубов, профессор Принстонского университета, лауреат множества премий... Однако, несмотря на многочисленные титулы и “почетную весовую категорию” в русской изящной словесности, Владимир Николаевич нисколько не “забронзовел”. В свои семьдесят шесть лет он все такой же – живой, остроумный, глубокий, независимый и бескомпромиссный во взглядах, прекрасный рассказчик, интересный собеседник. Секрет творческого и человеческого долголетия писатель объясняет просто: “В своей жизни я не совершал неприличных поступков. Это помогло мне сохранить форму”.
7 февраля в Чикаго состоится встреча с Владимиром Войновичем. Недавно мне удалось побеседовать с писателем, и он любезно согласился ответить на мои вопросы. Представляю вам, уважаемые читатели, “избранные места” из нашего разговора.
К первой публикации повести “Шапка” в журнале “Континент” Войнович придумал эпиграф: “Эта шапка сшита из шинели Гоголя”. Потом этот эпиграф он снял, а на вопрос, почему, ответил: “Мне очень важен эффект достоверности, а такой эпиграф сразу настраивает читателя на сочинение - это как бы литературно-ассоциативная игра”.
“Почему вы боитесь этой игры?” – спросил я у писателя. - Ведь очень часто за вашими героями угадываются образы героев Гоголя, Чехова, фольклорные образы...”. Владимир Войнович ответил:
- Я не хочу игры. Я хочу, чтобы читатель воспринимал моего героя как живого человека. Когда читатели забывают, что литературные образы – выдумка писателя, они воспринимают героев, как живых людей, переживают за них, смеются, льют слезы. Если я скажу, что это игра, тогда и отношение к героям будет соответствующим, не всерьез.
Мне кажется, в этом ответе сконцентрирована важнейшая для писателя мысль о том, что персонажи его произведений должны быть жизненными. Войнович пытается уйти от всяких филологических и литературных реминисценций. Пусть критики ищут в его героях подтверждение бахтинской теории смеховой карнавальной культуры (не отсюда ли фамилия Карнавалов в романе “Москва 2042”?) и “образы материально-телесного низа”, пусть они находят истоки знаменитого юмора Войновича в поэтике русской народной сказки, у Франсуа Рабле, Марка Твена и Ярослава Гашека. А лучшей наградой для писателя являются живые чувства и эмоции читателей.
- Кого вы считаете своими учителями в литературе? Можно ли считать вас продолжателем гоголевской традиции в русской литературе?
- Гоголь – мой любимый писатель. Но когда я говорю о себе, как о продолжателе традиций, получается, что я сравниваю себя с Гоголем. Мне об этом как-то неловко говорить... Есть такая легенда. Однажды к Шекспиру пришел начинающий писатель и сказал: “Я тоже хочу быть Шекспиром”. А Шекспир ответил: “Бедный человек! Я хотел стать Богом, а стал только Шекспиром. Кем же станешь ты, если хочешь стать только Шекспиром?”
- Владимир Николаевич, ваши первые повести 60-х годов (“Мы здесь живем” и “Два товарища”, “Хочу быть честным” и “Владычица”) - это традиционная психологическая проза, написанная в лучших традициях русской литературы. Как и почему в вашем творчестве произошел поворот к сатире, гротеску?
- Каждый писатель развивается. Гоголь начинал с “Вечеров на хуторе близ Диканьки” - народной прозы, переработанных украинских сказок. А потом появились совсем другие произведения, вплоть до “Мертвых душ”. У одного критика я прочел, что Войнович развивался как советский писатель, а потом стал антисоветским. На самом деле это было не так. Действительно, я написал вполне безобидную повесть “Мы здесь живем”. Но уже она вызвала какие-то подозрения. Я не собирался подрывать советскую власть, но один критик сказал (мне очень нравятся его слова, и я их всегда цитирую): ”В своей повести “Мы здесь живем” Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть”. То есть этот критик уже признал меня чужим.
Владимир Войнович родился 26 сентября 1932 года в Сталинабаде в семье журналиста и учительницы. Проучившись полтора года в Московском педагогическом институте, отправился на целину. Работал пастухом, столяром, слесарем, авиамехаником, железнодорожным рабочим, инструктором сельского райисполкома, редактором Всесоюзного радио. В свободное от работы время писал стихи, потом перешел на прозу. Четыре года Войнович безуспешно обивал пороги редакций. И вот, наконец, настало, как говорит писатель, “самое радостное событие в жизни”. Он принес в редакцию “Нового мира” рукопись своей первой повести “Мы здесь живем”: “В редакции сидела знаменитая Анна Самойловна Берзер, редактор. Она попросила меня зарегистрировать рукопись. Я сказал, что регистрировать не буду, а хочу, чтобы повесть прочла она. Анна Самойловна удивилась: “Я же не могу читать все, что к нам поступает!” Я набрался храбрости и попросил: “Прочтите десять страниц. Если не понравится - вернете без всяких объяснений, я все пойму”. Анна Самойловна таким предложением была удивлена, но прочесть десять страниц согласилась. Разговор происходил в начале недели, а в конце я получаю телеграмму: “Прошу срочно зайти в редакцию “Нового мира””. Оказалось, что мою повесть прочла вся редколлегия, включая Твардовского”.
Вместе с первыми публикациями пришли и первые неприятности. Писатель рассказывает:
- В Союзе писателей было организовано собрание. Выступали какие-то люди, яростно клеймили, топтали меня за первую повесть. А когда в 1963 году появилась моя повесть “Хочу быть честным”, шума стало еще больше. Секретарь ЦК по идеологии Ильичев говорил, что в повести “Хочу быть честным” Войнович изображает наше общество как общество, в котором честным быть трудно, а на самом деле честным быть легко. После этого на меня со страшными обвинениями обрушились центральные газеты, и никто не мог возразить. Я попал в полную опалу. Никто меня особо не запрещал, но при этом книги не издавались, кинофильм не пошел. Из Союза писателей меня тогда не исключили и даже не угрожали этим, но неприятности начались.
- Может быть, в какой-то степени советская власть и чиновники от литературы помогли развиться вашему таланту? Представим себе гипотетическую ситуацию, что вас бы всюду публиковали, ставили бы фильмы по вашим книгам... Вам скучно было бы...
- Трудно сказать. Возможно, в какой-то степени вы правы. Есть такое понятие - сопротивление материала. Но с другой стороны... В земледелии есть растения, которые растут на довольно прочной почве, но если закатывать катком, то уже мало что произрастет. Я не уверен в полезности советской власти для литературы. Если бы не чрезмерное давление, которое советская власть оказывала на писателей, крупных имен в нашей литературе было бы значительно больше. Борьба, которую советская власть вела со мной, была вначале более-менее терпимой и, может быть, способствовала какому-то развитию, но потом, когда меня стали преследовать, мне стали угрожать, я просто не мог написать ни одной строчки. Я все время работал, но получалось плохо... Я считаю “Чонкина...” эпическим произведением. Для того, чтобы писать такую книгу, писатель должен находиться в спокойном состоянии духа, смотреть на многие вещи немного свысока, с иронией. А в то время мне было не до иронии. Мои писания достигли такой остроты, что они стали недостаточно художественными, и я стал сбиваться на фельетонный стиль, публицистику.
Замысел романа о солдате Иване Чонкине возникал у Владимира Войновича постепенно. В 1958 году он написал свой первый рассказ “Вдова полковника” о женщине, у которой был роман с солдатом. Роман на одну ночь. Солдат остался у женщины в ночь на 22 июня 1941 года. Утром по тревоге солдат ушел в часть, и женщина его больше никогда не видела. Она его долго ждала, потом стала писать себе письма от его имени. Реальный солдат был заменен воображаемым. Тот, воображаемый солдат служил, воевал, совершал подвиги, получал ордена, поднимался в званиях и закончил войну летчиком, полковником, героем Советского Союза. А поскольку он не вернулся к ней, женщина сама себе написала извещение о том, что он погиб. Войнович рассказывает:
- Я стал размышлять, кем на самом деле был мой герой. Я понимал, что по контрасту он должен быть не тем, кого изобразила женщина. Он был не полковником, он так и остался простым солдатом... Это были подступы к Чонкину. Как-то я вспомнил один эпизод из своей жизни. Я был солдатом и стоял на плацу. Смотрю, по краю плаца идет лошадь, запряженная в телегу, а в телеге никого нет. Я удивился, глянул под колеса и увидел солдата. Бедняга зацепился ногой за вожжу, и лошадь его тянула... На другой день я опять увидел ту же лошадь, ту же телегу, и этот же солдат с перевязанной головой сидел на телеге, помахивая кнутом. Вид у него был одновременно лихой и нелепый. Я спросил: “Кто это?” Мне ответили: “Ты разве не знаешь? Да это же Чонкин”. Так я впервые услышал о солдате Чонкине. Я с ним не был знаком, никаких его черт характера не знал, в памяти остался только эпизод с лошадью. Когда я вспомнил его, я понял, что должен писать. Вот с этого и начался у меня “Чонкин...”. А лет пятнадцать тому назад я узнал, что тот солдат был якутом, и его настоящая фамилия – Чонгин. Об этом мне написал полковник, служивший во время войны в тех местах. С фамилией Чонкин у меня была такая история. Когда-то Твардовский, которому нравилось многое из того, что я писал, а Чонкин не понравился, сказал: “Что это за фамилия? Таких фамилий очень много… Дравкин, Бровкин... Теркин…” Я огорчился и хотел как-нибудь переделать фамилию. Прикладывал к своему герою разные фамилии, в том числе фамилию героя рассказа “Путем взаимной переписки” Алтынника. Назову его Алтынником, смотрю – не получается. Он не Алтынник. Он – Чонкин.
- Может быть, Твардовский нашел в этой фамилии пародию на своего “Теркина...”?
- Говорили тогда, что он воспринимает Чонкина как анти-Теркина. Может быть, не знаю.
Почти полвека спустя, к своему 75-летию, Владимир Войнович выпустил третью книгу о солдате Чонкине. Роман называется “Перемещенное лицо”. Предисловие к книге начинается такими словами: “Мне кажется, я заслужил место в книге рекордов. Этот роман писался без одного года полвека. В 1958 задуман, в 2007-м окончен”. Там же, в предисловии, писатель посвящает читателя в некоторые подробности личной жизни: “Будучи сторонником брака на всю жизнь, я тем не менее до недавнего времени был женат дважды. С первой женой через восемь лет разошелся, со второй прожил сорок лет до ее последнего вздоха. Так получилось, что первая книга “Чонкина” была написана при одной жене, вторая при другой. Их присутствие в моей жизни так или иначе влияло на эту работу, которая в осуществленном виде временами сильно осложняла жизнь мою и моих жен, деливших со мной все последствия моих замыслов и поступков. Поэтому я решил, что правильно поступлю, если посвящу, хотя бы задним числом, первую книгу памяти Валентины, а вторую - Ирины”. После смерти второй жены Войнович “почувствовал полное опустошение, апатию и стал просто чахнуть”. К жизни его вернула новая любовь: “Я понял, что опять желаю жить, писать и, что интересно, даже могу это делать... Я стер пыль с компьютера и остервенело застучал по клавишам, испытывая необычайное, давно забытое вдохновение. На семьдесят пятом году жизни я работал, как в молодости. Путал день с ночью, поспешая за героями, которые, как и раньше, сами себя творили. Могу сказать уверенно, что без Светланы этого бы не случилось. Поэтому третью книгу я по справедливости и с любовью посвящаю ей”.
Трилогия о Чонкине заканчивается тем, что бравый солдат попадает в Америку и превращается в американского фермера. Я спросил Войновича, почему у книги такой неожиданный финал.
- Мой первоначальный замысел был таков: после войны Чонкин попадает в лагерь. В 1956 году его освобождают, и на этом история заканчивается. Но когда я попал на Запад, я увидел очень много таких Чонкиных, бывших пленных, которых занесло ветрами Второй мировой войны. Они остались, потому что боялись возвращаться. Их было много и в Германии, и в Англии, и в Америке. Где-то между Нью-Йорком и Филадельфией есть ферма, где жили эти люди: простые крестьяне, попавшие в чуждый им мир. Я понял, что судьба Чонкина могла бы развиться так же.
- Это последняя книга о Чонкине?
- Да. Последняя.
В декабре 1980 года Владимир Войнович был выслан из СССР, в 1981 году указом Л.И.Брежнева лишен советского гражданства.
- Когда вас высылали в 80-м году, вы уезжали навсегда?
- Когда я уезжал, я сказал, что через пять лет в России начнутся радикальные перемены. Я, конечно, не мог знать в деталях, какими они будут, но подозревал, что перемены будут в лучшую сторону, в сторону значительной либерализации советского режима. Меня тогда очень удивляли люди (а их было большинство), которые говорили, что в этой стране никогда и ничего не изменится. Они говорили, что нами руководят какие-то престарелые маразматики, и так будет всегда. “Но маразматики кончатся”, - говорил я. “Значит, придут другие”, - отвечали они. Однако я понимал, что что-то должно произойти. Может быть, я не думал, что режим рухнет, но что он радикально изменится, я догадывался.
- Вы, вообще, славитесь даром предвидения. Я вспоминаю вашего отца Звездония из “Москвы 2042”. Как вы смогли предугадать слияние партийной идеологии с православием в будущей России?
- Я видел уже тогда, что партия и КГБ сливаются с церковью. Недавно в статье одного священника я прочел, что такое слияние было запланировано. Вот этого я не знал, но тенденцию к слиянию чувствовал. Неофиты говорили тогда: “Церковь – самый страшный враг государства”. А я им отвечал: “Да уже не враг”. Уже тогда было известно, что отцы Звездонии служили в церкви.
Владимир Войнович жил в Германии и США. На чужбине впервые были опубликованы “Чонкин”, “Путем взаимной переписки”, “Иванькиада”, “Шапка”, “Москва 2042”, “Антисоветский Советский Союз”, пьесы, рассказы, очерки, фельетоны, сказки. В 1991 году ему было возвращено советское гражданство, писатель сначала своими книгами, а потом и сам вернулся на Родину. А в шестьдесят три года Владимир Войнович неожиданно увлекся живописью: “Я жил тогда на два дома, в Москве и Мюнхене, а моя жена оставалась в Мюнхене. И вот как-то она приехала в Москву со своими студентами. Студенты подарили ей натюрморт с розами на окне. Картина мне не понравилась. Я купил ученические краски и перерисовал на этой картине какие-то детали. Фон, в основном. И вдруг картина заиграла, она стала намного лучше. Я так удивился! Потом я попробовал написать свой автопортрет. Получился корявый, но похожий. На какое-то время я сошел с ума, бросил литературу и три года писал только картины. Я их писал маслом на бумаге и развешивал по квартире. Приходили друзья, удивлялись моему новому увлечению. Некоторые (среди которых были даже художники и искусствоведы) говорили, что это совсем неплохо. Потом мне стали советовать устроить выставку. Прошла первая, вторая, десятая...”.
Картины Войновича с успехом выставлялись в Русском музее, галерее “Дом Нащокина”, художественных галереях Берлина, Кельна, Вены.
- Можно ли сказать, что в последние годы живопись вышла у вас на первое место, потеснив литературу?
- Вначале я думал, что смогу по Маяковскому: “землю попашет, попишет стихи”, но потом понял, что совмещать два занятия у меня не получается. Или я пишу стихи, или пашу землю. Сейчас я мало занимаюсь живописью. Очень занят своими воспоминаниями, должен их закончить в этом году.
- Вы окончательно вернулись в Москву, или по-прежнему живете на два дома?
- Я давным-давно живу в Москве.
- А как же Мюнхен? Остался в прошлом?
- Или в будущем. Этого я не знаю. (Смеется.) В Германии у меня живет дочь, я там бываю время от времени.
- У меня лежит перед глазами ее книга. “Ольга Войнович. “Зубрила”. Роман. Перевод с немецкого.” Меня удивило, что дочь русского писателя пишет романы по-немецки.
- Почему вас это удивляет? Когда мы уехали, ей было семь лет. Она выросла в Германии, закончила немецкую гимназию, Мюнхенский университет. Филолог, владеет семью языками, преподает немецкий язык и литературу. Самый лучший язык у нее – немецкий. Русский она не потеряла, но она его никогда не изучала. Писать на нем она не может.
- Правда, что ее называли “немецкой Франсуазой Саган”?
- Ну, это немножко преувеличено. Ее так назвали после первой книги “И мы бросали бы из окна красные розы”, которую Ольга написала в семнадцать лет.
В конце нашего разговора я спросил Владимира Войновича, как он собирается построить свою творческую встречу в Чикаго.
- Я не люблю объявлять заранее, потому что я, бывает, думаю об одном, а потом спонтанно решаю проводить вечер по-другому. Буду читать стихи, отрывки из прозы. Прочту что-нибудь из третьего Чонкина, которого многие не читали, а я хочу, чтобы прочли. Надеюсь, когда они послушают в моем исполнении отрывки из этой книги, им захочется прочесть всю книгу целиком. Конечно, отвечу на вопросы. Надеюсь, что встреча будет интересной.
- Ждем с нетерпением! До скорой встречи!
Наша справка. Встреча с Владимиром Войновичем состоится 7 февраля 2009 года в 7 часов вечера в Театральной гостиной радио “Новая жизнь” по адресу: 615 Academy Dr., Northbrook, IL 60062. Справки по телефону – 773-275-0934.
7 февраля в Чикаго состоится встреча с Владимиром Войновичем. Недавно мне удалось побеседовать с писателем, и он любезно согласился ответить на мои вопросы. Представляю вам, уважаемые читатели, “избранные места” из нашего разговора.
К первой публикации повести “Шапка” в журнале “Континент” Войнович придумал эпиграф: “Эта шапка сшита из шинели Гоголя”. Потом этот эпиграф он снял, а на вопрос, почему, ответил: “Мне очень важен эффект достоверности, а такой эпиграф сразу настраивает читателя на сочинение - это как бы литературно-ассоциативная игра”.
“Почему вы боитесь этой игры?” – спросил я у писателя. - Ведь очень часто за вашими героями угадываются образы героев Гоголя, Чехова, фольклорные образы...”. Владимир Войнович ответил:
- Я не хочу игры. Я хочу, чтобы читатель воспринимал моего героя как живого человека. Когда читатели забывают, что литературные образы – выдумка писателя, они воспринимают героев, как живых людей, переживают за них, смеются, льют слезы. Если я скажу, что это игра, тогда и отношение к героям будет соответствующим, не всерьез.
Мне кажется, в этом ответе сконцентрирована важнейшая для писателя мысль о том, что персонажи его произведений должны быть жизненными. Войнович пытается уйти от всяких филологических и литературных реминисценций. Пусть критики ищут в его героях подтверждение бахтинской теории смеховой карнавальной культуры (не отсюда ли фамилия Карнавалов в романе “Москва 2042”?) и “образы материально-телесного низа”, пусть они находят истоки знаменитого юмора Войновича в поэтике русской народной сказки, у Франсуа Рабле, Марка Твена и Ярослава Гашека. А лучшей наградой для писателя являются живые чувства и эмоции читателей.
- Кого вы считаете своими учителями в литературе? Можно ли считать вас продолжателем гоголевской традиции в русской литературе?
- Гоголь – мой любимый писатель. Но когда я говорю о себе, как о продолжателе традиций, получается, что я сравниваю себя с Гоголем. Мне об этом как-то неловко говорить... Есть такая легенда. Однажды к Шекспиру пришел начинающий писатель и сказал: “Я тоже хочу быть Шекспиром”. А Шекспир ответил: “Бедный человек! Я хотел стать Богом, а стал только Шекспиром. Кем же станешь ты, если хочешь стать только Шекспиром?”
- Владимир Николаевич, ваши первые повести 60-х годов (“Мы здесь живем” и “Два товарища”, “Хочу быть честным” и “Владычица”) - это традиционная психологическая проза, написанная в лучших традициях русской литературы. Как и почему в вашем творчестве произошел поворот к сатире, гротеску?
- Каждый писатель развивается. Гоголь начинал с “Вечеров на хуторе близ Диканьки” - народной прозы, переработанных украинских сказок. А потом появились совсем другие произведения, вплоть до “Мертвых душ”. У одного критика я прочел, что Войнович развивался как советский писатель, а потом стал антисоветским. На самом деле это было не так. Действительно, я написал вполне безобидную повесть “Мы здесь живем”. Но уже она вызвала какие-то подозрения. Я не собирался подрывать советскую власть, но один критик сказал (мне очень нравятся его слова, и я их всегда цитирую): ”В своей повести “Мы здесь живем” Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть”. То есть этот критик уже признал меня чужим.
Владимир Войнович родился 26 сентября 1932 года в Сталинабаде в семье журналиста и учительницы. Проучившись полтора года в Московском педагогическом институте, отправился на целину. Работал пастухом, столяром, слесарем, авиамехаником, железнодорожным рабочим, инструктором сельского райисполкома, редактором Всесоюзного радио. В свободное от работы время писал стихи, потом перешел на прозу. Четыре года Войнович безуспешно обивал пороги редакций. И вот, наконец, настало, как говорит писатель, “самое радостное событие в жизни”. Он принес в редакцию “Нового мира” рукопись своей первой повести “Мы здесь живем”: “В редакции сидела знаменитая Анна Самойловна Берзер, редактор. Она попросила меня зарегистрировать рукопись. Я сказал, что регистрировать не буду, а хочу, чтобы повесть прочла она. Анна Самойловна удивилась: “Я же не могу читать все, что к нам поступает!” Я набрался храбрости и попросил: “Прочтите десять страниц. Если не понравится - вернете без всяких объяснений, я все пойму”. Анна Самойловна таким предложением была удивлена, но прочесть десять страниц согласилась. Разговор происходил в начале недели, а в конце я получаю телеграмму: “Прошу срочно зайти в редакцию “Нового мира””. Оказалось, что мою повесть прочла вся редколлегия, включая Твардовского”.
Вместе с первыми публикациями пришли и первые неприятности. Писатель рассказывает:
- В Союзе писателей было организовано собрание. Выступали какие-то люди, яростно клеймили, топтали меня за первую повесть. А когда в 1963 году появилась моя повесть “Хочу быть честным”, шума стало еще больше. Секретарь ЦК по идеологии Ильичев говорил, что в повести “Хочу быть честным” Войнович изображает наше общество как общество, в котором честным быть трудно, а на самом деле честным быть легко. После этого на меня со страшными обвинениями обрушились центральные газеты, и никто не мог возразить. Я попал в полную опалу. Никто меня особо не запрещал, но при этом книги не издавались, кинофильм не пошел. Из Союза писателей меня тогда не исключили и даже не угрожали этим, но неприятности начались.
- Может быть, в какой-то степени советская власть и чиновники от литературы помогли развиться вашему таланту? Представим себе гипотетическую ситуацию, что вас бы всюду публиковали, ставили бы фильмы по вашим книгам... Вам скучно было бы...
- Трудно сказать. Возможно, в какой-то степени вы правы. Есть такое понятие - сопротивление материала. Но с другой стороны... В земледелии есть растения, которые растут на довольно прочной почве, но если закатывать катком, то уже мало что произрастет. Я не уверен в полезности советской власти для литературы. Если бы не чрезмерное давление, которое советская власть оказывала на писателей, крупных имен в нашей литературе было бы значительно больше. Борьба, которую советская власть вела со мной, была вначале более-менее терпимой и, может быть, способствовала какому-то развитию, но потом, когда меня стали преследовать, мне стали угрожать, я просто не мог написать ни одной строчки. Я все время работал, но получалось плохо... Я считаю “Чонкина...” эпическим произведением. Для того, чтобы писать такую книгу, писатель должен находиться в спокойном состоянии духа, смотреть на многие вещи немного свысока, с иронией. А в то время мне было не до иронии. Мои писания достигли такой остроты, что они стали недостаточно художественными, и я стал сбиваться на фельетонный стиль, публицистику.
Замысел романа о солдате Иване Чонкине возникал у Владимира Войновича постепенно. В 1958 году он написал свой первый рассказ “Вдова полковника” о женщине, у которой был роман с солдатом. Роман на одну ночь. Солдат остался у женщины в ночь на 22 июня 1941 года. Утром по тревоге солдат ушел в часть, и женщина его больше никогда не видела. Она его долго ждала, потом стала писать себе письма от его имени. Реальный солдат был заменен воображаемым. Тот, воображаемый солдат служил, воевал, совершал подвиги, получал ордена, поднимался в званиях и закончил войну летчиком, полковником, героем Советского Союза. А поскольку он не вернулся к ней, женщина сама себе написала извещение о том, что он погиб. Войнович рассказывает:
- Я стал размышлять, кем на самом деле был мой герой. Я понимал, что по контрасту он должен быть не тем, кого изобразила женщина. Он был не полковником, он так и остался простым солдатом... Это были подступы к Чонкину. Как-то я вспомнил один эпизод из своей жизни. Я был солдатом и стоял на плацу. Смотрю, по краю плаца идет лошадь, запряженная в телегу, а в телеге никого нет. Я удивился, глянул под колеса и увидел солдата. Бедняга зацепился ногой за вожжу, и лошадь его тянула... На другой день я опять увидел ту же лошадь, ту же телегу, и этот же солдат с перевязанной головой сидел на телеге, помахивая кнутом. Вид у него был одновременно лихой и нелепый. Я спросил: “Кто это?” Мне ответили: “Ты разве не знаешь? Да это же Чонкин”. Так я впервые услышал о солдате Чонкине. Я с ним не был знаком, никаких его черт характера не знал, в памяти остался только эпизод с лошадью. Когда я вспомнил его, я понял, что должен писать. Вот с этого и начался у меня “Чонкин...”. А лет пятнадцать тому назад я узнал, что тот солдат был якутом, и его настоящая фамилия – Чонгин. Об этом мне написал полковник, служивший во время войны в тех местах. С фамилией Чонкин у меня была такая история. Когда-то Твардовский, которому нравилось многое из того, что я писал, а Чонкин не понравился, сказал: “Что это за фамилия? Таких фамилий очень много… Дравкин, Бровкин... Теркин…” Я огорчился и хотел как-нибудь переделать фамилию. Прикладывал к своему герою разные фамилии, в том числе фамилию героя рассказа “Путем взаимной переписки” Алтынника. Назову его Алтынником, смотрю – не получается. Он не Алтынник. Он – Чонкин.
- Может быть, Твардовский нашел в этой фамилии пародию на своего “Теркина...”?
- Говорили тогда, что он воспринимает Чонкина как анти-Теркина. Может быть, не знаю.
Почти полвека спустя, к своему 75-летию, Владимир Войнович выпустил третью книгу о солдате Чонкине. Роман называется “Перемещенное лицо”. Предисловие к книге начинается такими словами: “Мне кажется, я заслужил место в книге рекордов. Этот роман писался без одного года полвека. В 1958 задуман, в 2007-м окончен”. Там же, в предисловии, писатель посвящает читателя в некоторые подробности личной жизни: “Будучи сторонником брака на всю жизнь, я тем не менее до недавнего времени был женат дважды. С первой женой через восемь лет разошелся, со второй прожил сорок лет до ее последнего вздоха. Так получилось, что первая книга “Чонкина” была написана при одной жене, вторая при другой. Их присутствие в моей жизни так или иначе влияло на эту работу, которая в осуществленном виде временами сильно осложняла жизнь мою и моих жен, деливших со мной все последствия моих замыслов и поступков. Поэтому я решил, что правильно поступлю, если посвящу, хотя бы задним числом, первую книгу памяти Валентины, а вторую - Ирины”. После смерти второй жены Войнович “почувствовал полное опустошение, апатию и стал просто чахнуть”. К жизни его вернула новая любовь: “Я понял, что опять желаю жить, писать и, что интересно, даже могу это делать... Я стер пыль с компьютера и остервенело застучал по клавишам, испытывая необычайное, давно забытое вдохновение. На семьдесят пятом году жизни я работал, как в молодости. Путал день с ночью, поспешая за героями, которые, как и раньше, сами себя творили. Могу сказать уверенно, что без Светланы этого бы не случилось. Поэтому третью книгу я по справедливости и с любовью посвящаю ей”.
Трилогия о Чонкине заканчивается тем, что бравый солдат попадает в Америку и превращается в американского фермера. Я спросил Войновича, почему у книги такой неожиданный финал.
- Мой первоначальный замысел был таков: после войны Чонкин попадает в лагерь. В 1956 году его освобождают, и на этом история заканчивается. Но когда я попал на Запад, я увидел очень много таких Чонкиных, бывших пленных, которых занесло ветрами Второй мировой войны. Они остались, потому что боялись возвращаться. Их было много и в Германии, и в Англии, и в Америке. Где-то между Нью-Йорком и Филадельфией есть ферма, где жили эти люди: простые крестьяне, попавшие в чуждый им мир. Я понял, что судьба Чонкина могла бы развиться так же.
- Это последняя книга о Чонкине?
- Да. Последняя.
В декабре 1980 года Владимир Войнович был выслан из СССР, в 1981 году указом Л.И.Брежнева лишен советского гражданства.
- Когда вас высылали в 80-м году, вы уезжали навсегда?
- Когда я уезжал, я сказал, что через пять лет в России начнутся радикальные перемены. Я, конечно, не мог знать в деталях, какими они будут, но подозревал, что перемены будут в лучшую сторону, в сторону значительной либерализации советского режима. Меня тогда очень удивляли люди (а их было большинство), которые говорили, что в этой стране никогда и ничего не изменится. Они говорили, что нами руководят какие-то престарелые маразматики, и так будет всегда. “Но маразматики кончатся”, - говорил я. “Значит, придут другие”, - отвечали они. Однако я понимал, что что-то должно произойти. Может быть, я не думал, что режим рухнет, но что он радикально изменится, я догадывался.
- Вы, вообще, славитесь даром предвидения. Я вспоминаю вашего отца Звездония из “Москвы 2042”. Как вы смогли предугадать слияние партийной идеологии с православием в будущей России?
- Я видел уже тогда, что партия и КГБ сливаются с церковью. Недавно в статье одного священника я прочел, что такое слияние было запланировано. Вот этого я не знал, но тенденцию к слиянию чувствовал. Неофиты говорили тогда: “Церковь – самый страшный враг государства”. А я им отвечал: “Да уже не враг”. Уже тогда было известно, что отцы Звездонии служили в церкви.
Владимир Войнович жил в Германии и США. На чужбине впервые были опубликованы “Чонкин”, “Путем взаимной переписки”, “Иванькиада”, “Шапка”, “Москва 2042”, “Антисоветский Советский Союз”, пьесы, рассказы, очерки, фельетоны, сказки. В 1991 году ему было возвращено советское гражданство, писатель сначала своими книгами, а потом и сам вернулся на Родину. А в шестьдесят три года Владимир Войнович неожиданно увлекся живописью: “Я жил тогда на два дома, в Москве и Мюнхене, а моя жена оставалась в Мюнхене. И вот как-то она приехала в Москву со своими студентами. Студенты подарили ей натюрморт с розами на окне. Картина мне не понравилась. Я купил ученические краски и перерисовал на этой картине какие-то детали. Фон, в основном. И вдруг картина заиграла, она стала намного лучше. Я так удивился! Потом я попробовал написать свой автопортрет. Получился корявый, но похожий. На какое-то время я сошел с ума, бросил литературу и три года писал только картины. Я их писал маслом на бумаге и развешивал по квартире. Приходили друзья, удивлялись моему новому увлечению. Некоторые (среди которых были даже художники и искусствоведы) говорили, что это совсем неплохо. Потом мне стали советовать устроить выставку. Прошла первая, вторая, десятая...”.
Картины Войновича с успехом выставлялись в Русском музее, галерее “Дом Нащокина”, художественных галереях Берлина, Кельна, Вены.
- Можно ли сказать, что в последние годы живопись вышла у вас на первое место, потеснив литературу?
- Вначале я думал, что смогу по Маяковскому: “землю попашет, попишет стихи”, но потом понял, что совмещать два занятия у меня не получается. Или я пишу стихи, или пашу землю. Сейчас я мало занимаюсь живописью. Очень занят своими воспоминаниями, должен их закончить в этом году.
- Вы окончательно вернулись в Москву, или по-прежнему живете на два дома?
- Я давным-давно живу в Москве.
- А как же Мюнхен? Остался в прошлом?
- Или в будущем. Этого я не знаю. (Смеется.) В Германии у меня живет дочь, я там бываю время от времени.
- У меня лежит перед глазами ее книга. “Ольга Войнович. “Зубрила”. Роман. Перевод с немецкого.” Меня удивило, что дочь русского писателя пишет романы по-немецки.
- Почему вас это удивляет? Когда мы уехали, ей было семь лет. Она выросла в Германии, закончила немецкую гимназию, Мюнхенский университет. Филолог, владеет семью языками, преподает немецкий язык и литературу. Самый лучший язык у нее – немецкий. Русский она не потеряла, но она его никогда не изучала. Писать на нем она не может.
- Правда, что ее называли “немецкой Франсуазой Саган”?
- Ну, это немножко преувеличено. Ее так назвали после первой книги “И мы бросали бы из окна красные розы”, которую Ольга написала в семнадцать лет.
В конце нашего разговора я спросил Владимира Войновича, как он собирается построить свою творческую встречу в Чикаго.
- Я не люблю объявлять заранее, потому что я, бывает, думаю об одном, а потом спонтанно решаю проводить вечер по-другому. Буду читать стихи, отрывки из прозы. Прочту что-нибудь из третьего Чонкина, которого многие не читали, а я хочу, чтобы прочли. Надеюсь, когда они послушают в моем исполнении отрывки из этой книги, им захочется прочесть всю книгу целиком. Конечно, отвечу на вопросы. Надеюсь, что встреча будет интересной.
- Ждем с нетерпением! До скорой встречи!
Наша справка. Встреча с Владимиром Войновичем состоится 7 февраля 2009 года в 7 часов вечера в Театральной гостиной радио “Новая жизнь” по адресу: 615 Academy Dr., Northbrook, IL 60062. Справки по телефону – 773-275-0934.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)