12 апреля в Чикагском Русском литературном салоне Аллы
Дехтяр состоится встреча с Иваном Толстым.
Краткая биографическая справка. Иван Никитич Толстой. Внук Алексея Толстого и поэта-переводчика Михаила
Лозинского (по материнской линии), сын Н.А.Толстого, брат писательницы Татьяны
Толстой. Историк литературы, эссеист, радиожурналист, сценарист, телеведущий.
Выпускник филологического факультета ЛГУ (ныне - СпбГУ). Работал экскурсоводом,
учителем русского языка и литературы, преподавателем в университетах,
редактором. Автор книг “Курсив эпохи: Литературные заметки” (1993), “Отмытый
роман Пастернака: Доктор Живаго между КГБ и ЦРУ”, более пятисот статей,
рецензий, обзоров. С 1995 года - штатный сотрудник
Радио Свобода. С 2011 года - автор и ведущий программы “Исторические
путешествия Ивана Толстого” на канале “Культура” (Россия). Живет в Праге.
Сфера деятельности и интересы Ивана Никитича
Толстого столь многогранны, что в начале нашей беседы я задал ему вопрос, кем
он сам считает себя в первую очередь. Его ответ был неожиданным:
-
Читателем, сидящим в кресле с книжкой или
компьютером. Лучше - с книжкой. “Вчера читала я, - Тургенев меня опять
зачаровал...” Меня “зачаровывают” вещи в истории культуры, я люблю о них
думать. Рассказы пришли позднее. Я никогда этим не занимался, а тут вдруг ближе
к пятидесяти что-то во мне проснулось. Сперва рассказываешь своим детям, потом
– внукам, потом - другим людям, потом это входит в привычку. Этим я и занимаюсь.
Такой мечтатель-рассказчик...
-
Вы замечательно рассказываете истории - ярко,
живо, образно. Слушая вас, иногда кажется, что вся история литературы - это
сплошной праздник, полный радостных открытий, неожиданностей, сюрпризов. Вы
рассказываете истории, опираясь исключительно на факты, или все-таки слегка
приукрашиваете, “разукрашиваете” их?
-
Я никогда ничего не выдумываю. В основе всегда
факты и ничего, кроме фактов. Но эти факты нужно уметь соединить в историю,
сделать такую “икебану”, которую до тебя никто не делал. Люди пропускают мимо
ушей то, что они слышат, забывают то, что прочитали, люди не умеют
сопоставлять. При сопоставлении и случается искра. Конечно, когда между фактами
пропасть, я некоторые вещи додумываю. Но ведь каждый из нас занимается этим.
Почему это случилось? Какая связь между событиями? Единственная моя задача:
сделать историко-культурный рассказ увлекательным, чтобы его было интересно
слушать двадцать шесть минут - столько времени длится моя программа на
“Культуре”. Это ужасно трудно. Мы все помним лекции в университете. Нас хватало
минут на пятнадцать. А потом смотришь, кто пришел в аудиторию, где девушки
симпатичные, начинаешь отвлекаться, в морской бой играть, и так далее...
“Все равно что родиться пуделем”
-
Иван Никитич, может быть, это прозвучит глупо, но
я не представляю, как жить человеку с фамилией Толстой? Как пришло к вам
осознание, что вы – из того самого знаменитого графского рода Толстых?
-
Не пришло это осознание. Это данность. Все равно
что родиться пуделем. В подростковом возрасте это немного смущало. Люди
оборачиваются, когда ты произносишь свою фамилию или когда кто-то тебя
окликает. Это неприятно, все равно, что одноглазому говорят: “Эй, одноглазый,
пойди сюда”... Зачем мне тыкают, что я одноглазый?.. Приехал я как-то в
маленькую гостиницу в городе Лидсе, Англия. Назвал фамилию. Хозяин-пакистанец -
в ту же “степь”: “С такой фамилией, наверное, кое-что знаешь...”. (Иван
Никитич смешно пародирует пакистанский акцент английского языка. - Прим.
автора.)
-
А как же чувство гордости?
-
Я очень рационально и совершенно холодно отношусь
к этому. Конечно, меня немного забавляет, что Толстыми можно выложить русскую
историю, поставив их если не в линию, то какой-то фигурой. Там будут и герои, и
злодеи, и люди великие, и негодяи, тутти кванти – кто угодно. Но чтобы
специально этим гордиться – нет. Я вообще историей своего рода заинтересовался
очень поздно, к сорока годам. Много вранья на тему Толстых, особенно что
касается моего дедушки Алексея Николаевича.
-
Как поменялось ваше отношение к нему?
-
Я его иначе как пресловутым не называл. Окружающая
советская жизнь навязывала его. Это крайне неприятно. Вы приходили в школу, а в
классе по литературе висел дедушкин портрет рядом с нерукопожатными Шолоховым и
Максимом Горьким. Чем тут гордиться? А потом я увидел, что и у тех людей,
которые отрицают Алексея Толстого, в значительной степени “рыльце в пушку”. Кто
судьи? Что вы знаете о нем и его эпохе? Почему к нему вы подходите с одним
аршином, а, скажем, к Илье Эренбургу – с другим? Чем отличались функции
Толстого и Эренбурга при нашем полицейском государстве? Все это очень
интересные вопросы. Когда ты начинаешь в это вникать, получается двойная
бухгалтерия... Меньше всего во мне можно найти адвоката Алексея Толстого, но
вокруг его личности столько непрочитанного и недосказанного...
-
Никто не ставит под сомнение его литературный
талант. В основном, говорят об одной стороне вопроса - его взаимоотношениях с
властью.
-
Как будто этим все ограничивается! Он был
талантливым, одаренным человеком, по-своему хорошим писателем... Все нужно
изучать комплексно. В Москве сейчас проходят конференции по творчеству Алексея
Николаевича. Я стараюсь на них присутствовать. У меня всегда есть свой доклад
по какой-то теме, и каждый раз оказывается, что этой темой не занимались, а
если занимались, то рассказали только полтора процента. Идешь в архив,
открываешь старые газеты и находишь ответы на массу интересных вопросов,
которые филологи-литературоведы так и не нашли... Я не специалист по Алексею
Толстому. Он меня стал интересовать через историю эмиграции. Его нужно изучать
со всем хорошим и со всем дурным и отвратительным, ибо он – один из создателей
советской идеологии. Я это никогда не забываю. Когда меня многие, в том числе
мои родственники, упрекают – “Чего ты на дедушку-то наговариваешь?” – у меня на
это один ответ. Я ко всем стараюсь подходить взвешенно. Неважно, он мой дедушка
или нет. Да, он много сделал интересного и полезного и очень много
отвратительного и ужасного. Уважение к памяти человека не должно подменять уважения
к себе как к исследователю. Никто не родственник никому. Если ты просто
родственник - посиди в соседней комнате, а мы тут займемся наукой и
исследованиями.
-
Вы писали, что ваша бабушка была тем человеком,
который удерживал Алексея Николаевича от неблаговидных поступков...
-
Да, это так. Одной из причин их развода были
нравственные требования бабушки Натальи Васильевны Крандиевской ЗАСТУПАТЬСЯ за
гонимых, арестованных людей. После 1934 года, когда запахло керосином, после
убийства Кирова и высылки дворян из Ленинграда Алексей Николаевич стал очень
раздражительным. Он обрывал ее, говоря: “Меня просят больше эту тему не
поднимать”. Он ведь разговаривал и с Ягодой, и в Ленинградском НКВД, защищая
тех или иных людей. “Ты можешь понять, - кричал он на бабушку, - что от меня не
хотят больше слышать подобные разговоры и получать соответствующие записки? Со
мной перестают встречаться высшие чины. Партия и ее разящий меч лучше знают,
кого арестовывать, а кого - нет.” Тот, кто в этом вопросе одной черной краской мажет
Алексея Толстого, просто плохо понимает реалии эпохи и не знает, кого он спас.
Есть целый ряд фигур – о некоторых не знает никто, – которые обязаны ему
жизнью. Я говорю это на основе моих встреч с ними и их потомками. Я храню эти
истории.
-
Из этих историй получилась бы замечательная книга!
-
Рано или поздно она появится. Я уже придумал
какие-то ходы, “сетка” уже получается, какие-то главы я все время заполняю
материалом. Я сперва думал, что это должна быть книга для моего потомства.
Старая, известная шутка: для того, чтобы познать какой-то предмет, надо его
начать преподавать. Рассказываешь что-нибудь детям и понимаешь, что ты сам в
семейных историях разбираешься плохо. И понеслось! А когда работаешь в архиве и
внимательно читаешь документы и даже просто печатные материалы, много чего
“вылезает”... Тот, кто копает канаву, доходит до глубин. Ты понимаешь, что
родители либо не знали этого, либо привирали, что-то скрывали, что-то -
поворачивали выгодной стороной. Как всегда – пыль под диван! А у меня нет пиетета
перед дедушкой. Не потому, что я его не знал (я родился через тринадцать лет
после его смерти), а потому, что согласен с Владиславом Ходасевичем, который
говорил: “Истина не может быть низкой. Нет ничего выше истины”. Истина так
прекрасна, что не требует оправданий...
“От Пушкина до Довлатова”
-
Много времени вы тратите на работу в архивах, в
том числе - американских. Какие открытия нас ждут? Много ли еще есть
неизвестного, неопубликованного?
-
Если бы я сейчас сидел в той комнате, в которой
можно было бы визуально ответить на ваш вопрос, я бы вам показал, что такое
неопубликованные архивы. Наверно, около сорока телевизионных коробок архивов!
Разумеется, не оригиналы – копии, хотя у меня есть и оригиналы. Мне люди
отдавали свои семейные архивы. Никакой жизни не хватит, чтобы все разобрать. Я
мечтаю выйти на пенсию и заняться этим двадцать четыре часа в сутки. Разбор
архива – это такая сладость, это открытие маленьких вселенных ЕЖЕСЕКУНДНО!
-
Какой период в истории вас интересует? Эмиграция,
двадцатые-тридцатые годы XX века..?
-
Не только. Меня интересуют и шаги назад в
пушкинское время. Собственных находок в пушкинской эпохе очень мало – можно на
пальцах одной руки перечесть, - но мне был подарен архив моего двоюродного
дедушки Григория Леонидовича Лозинского, брата родного дедушки Михаила
Леонидовича Лозинского, переводчика Данте, Шекспира, Мольера, “Кармен”
Мериме... В августе 1921 года, опасаясь ареста по делу Гумилева, Григорий с
мамой – моей прабабушкой Анной Ивановной Лозинской - эмигрировал. Они оба похоронены
на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. На моем письменном столе стоит
фотография этой могилы... В двадцатые-тридцатые годы Григорий был секретарем
Пушкинского общества в Париже. Председателем общества был Бунин, членами –
Милюков, Ходасевич, Лифарь. У Григория сохранилось множество документов о
работе Пушкинского общества и переписка с пушкинистами. А пушкинисты тогда были
первостатейные: Владислав Ходасевич – я уже публиковал его письмо Лозинскому на
пушкинскую тему, Модест Гофман и многие-многие другие. Совершенно божественный
архив Григория двадцать лет назад был подарен мне моей двоюродной тетей – его
дочерью. Это пушкинская эпоха и пушкинский след в истории русской эмиграции. Я
с удовольствием буду этим заниматься... В сфере моих интересов - Серебряный
век, двадцатые-тридцатые годы эмиграции, исключительно интересное время военной
поры, Холодная война - время возникновения Радио Свобода, почти не прочитанное
десятилетие между окончанием Второй мировой войны и XX
съездом КПСС, когда все изменилось не только в Советском Союзе, но и в
отношении Запада к Советскому Союзу... Вот тут я могу сказать, что я
действительно счастливый владелец массы документов, писем, архивов. Двадцать
пять лет я занимаюсь этим периодом, ищу, нахожу, изучаю... Сейчас я еду в
Америку для того, чтобы продолжить свои поиски в четырех архивах. Моя верхняя
временная граница - Довлатов.
-
Это уже совсем близко от нас.
-
Я собирал материалы по Довлатову. У меня есть свой
комплект газет “Новый американец”, около тридцати интервью с людьми, которые
вместе с ним ее делали, множество свидетельств и документов. Я буду писать об
истории создания газеты. Четырнадцать лет я работал с Петром Вайлем - он был
ответственным секретарем “Нового американца”. Мы с ним изучали историю газеты,
читали вместе материалы, он комментировал, я записывал... Интересная может
получиться работа... Суммируя длинный ответ, скажу, что меня интересует время
от Пушкина до Довлатова. Дожить бы, дожить бы... (Смеется.)
“Радио Свобода – огромный кусок моей жизни”
-
Несколько раз в нашей беседе уже всплывала тема
радио. Расскажите, пожалуйста, как вам работается на “Свободе”? Во время
перестройки, когда обо всем стало можно говорить на родине, казалось, что
“Свобода” уже не нужна. А сейчас опять, кажется, происходит всплеск интереса к
радиостанции?
-
Это началось уже довольно давно. Условно говоря, с
2000 года, с появлением нашего нового президента. Но на самом деле и в
девяностые годы... Когда “пленку жизни” откручиваешь немножко назад, понимаешь,
что уже во второй половине девяностых снова возник большой интерес к “Свободе”.
Он затих в 1992 году. Люди читающие, интересующиеся информацией, пригасили свой
интерес к западным радиостанциям. Это нормально. Но оказалось, что
олигархические интересы, интересы корпораций, определенных групп, каких-то
сегментов общества способствовали искажению информации, гуляющей в обществе. Не
примыкающее ни к кому Радио Свобода в этом смысле оказалось единственным
источником информации. Я не хочу сказать, что “Свобода” – ангел во плоти. Нет, конечно.
Но тем не менее наша радиостанция не зависит от московских властей и российской
политики. Всякое другое мнение – по-своему непредвзятое, а по-своему и
предвзятое - уже тем и ценно, что оно другое. Я совершенно не идеализирую свое
радио, знаю его слабые места, подводные капканы, но очень люблю и ценю его. В
каком-то смысле мне повезло, что я никогда не занимался на радио политикой.
Только историей и культурой - больше ничем! Меня, как диктора, заставляют
читать всевозможные тексты за какого-то президента или негодяя, но это
нормально. У нас нет самостоятельных дикторов – все мы читаем что-то. Это мое
единственное прикосновение к чужим мнениям. В апреле исполняется двадцать лет,
как я вошел в штат радиостанции. До этого семь лет был свободным журналистом.
Работал в Париже, немного в Мюнхене, в Санкт-Петербурге...
-
А в Праге как оказались?
-
Позвали. В конце 1994 года меня спросили, хочу ли
я поехать в Прагу и поработать на “Свободе”. Я ответил: “Конечно, да. Я к вам
прошусь уже седьмой год”. Меня семь лет в штат не брали – я готов был приехать
и раньше. С весны 1995 года я живу и работаю в Праге. За все эти двадцать (плюс
семь) лет никогда и никто не руководил мною, никогда и никто не вменял мне в
обязанности освещать какие-то темы, никто не определял, какие передачи я буду
делать, а какие – нет. Первые, может быть, три месяца работы в Праге я приходил
к своему директору - ныне покойному Юрию Гендлеру, изумительному человеку,
который помог мне в понимании того, что такое журналистика и радиожурналистика,
– советоваться о передачах. Но он никогда мне ничего не навязал, не предложил
ни одной темы. Никто мне не предложил ни одной темы! Темы предлагаются самой
жизнью: купленной книгой, увиденным человеком, перелистыванием записной книжки.
“Давненько я не звонил этому человеку. А позвоню-ка я ему.” Заглядываю в
интернет. Бог ты мой, он за те пятнадцать лет, что мы не виделись, столько
успел сделать! Всё, есть тема... Мне работается на радио великолепно.
-
Среди всех ваших работ оно лучшее?
-
В конце восьмидесятых я работал редактором в
ленинградском журнале “Звезда”. Это, наверно, лучшее место работы по этической
опрятности и интеллектуальному уровню. К сожалению, я не смог доработать до той
поры, когда насладился бы руководством моих друзей-соредакторов Якова Гордина и
Андрея Арьева... Радио Свобода - огромный кусок моей жизни. Я ведь не получаю
никаких грантов. Только зарплата на радио позволяет мне ездить по миру и сидеть
в архивах. Благодаря радио я узнал, открыл, заинтересовался, съездил,
вернулся... Я счастлив и по гроб жизни благодарен этой организации.
“Что делать? Сохранять себя!”
-
Возвращаясь к теме архивов. Вы ведь много
работаете и с архивами “Свободы”...
-
О, да! Архивы радио - тоже моя тема. Мне
интересно, насколько у нас сохраняется старая, архаичная политика последних
десятилетий или мы ее откладываем на второй план, предпочитая какие-то другие
сюжеты. Казалось бы, старая политика – это следующая по неинтересности вещь
после прошлогоднего снега. Тем не менее, вчерашняя политика может быть очень
увлекательной и многое объяснить в жизни и судьбе эмиграции. Надо только много
знать и хорошо представлять себе контекст. Тогда на историческом фоне
вырисовываются удивительно интересные вещи. Это как раз то, чем занимается
историк. Он изучает старую политику, чтобы понять вчерашний день, а вчерашний
день всегда приводит в день сегодняшний.
-
Какой исторический промежуток вам кажется наиболее
приближенным к сегодняшнему дню? Какие параллели в истории вы видите в нашем
времени?
-
Мне кажется, почти все прямые параллели оказываются
ложными. Понимание сегодняшнего дня с точки зрения дня вчерашнего идет не по
историческим или политическим параллелям, а по закономерностям действий людей.
В истории меня больше всего интересует сам человек, исторические и
индивидуальные мотивы поведения людей, психология, фундамент, на котором это
вырастают. Все это создает исторический образ человека, к которому можно
бесконечно приближаться в поисках достоверности. Как только ты почувствовал,
как только проклюнулась достоверность конкретного, единичного человека, тут
расцветает цветами и запахами жизнь, ты чувствуешь присутствие истины. Не саму
истину, а ее присутствие. Она где-то здесь, за плечами, пролетает, как летучая
мышь, и ты чувствуешь – опахнула тебя, воздух пронесся мимо. Это ты добираешься
до правды. А апрямые исторические параллели скорее оказываются немного ложными.
Нельзя полностью повторить даже шахматную партию – если только не сознательно.
В жизни очень много вещей стихийных. Только ленивый не говорил о 1938 годе и
ситуации с Судетами, не уподоблял сегодняшние территориальные споры довоенным.
Но Путин – не Гитлер, а Порошенко – не Бенеш. Олигархи тогда были не те, народы
не те, Европа не та, масштабы коррупции не те, и никогда никто против Германии
не восставал единым фронтом так, как восстает сегодня весь мир против
российской внешней политики. И никогда до войны не была столь сильна Америка.
Доллар был никому не нужен. Фунт стерлинга - да, франк – да, а доллар – нет.
Все ситуации не те, все параллели не работают. Сегодня перед нами – новая
ситуация. А вот человеческие страсти, слабости, сила духа – вот это может быть
предметом сравнения.
-
Не кажется ли вам, что история часто является
формой ухода от современности, своеобразной внутренней эмиграцией? Когда нельзя
говорить о дне сегодняшнем, то можно обратиться ко дню вчерашнему...
-
Совершенно не согласен. Может быть, для кого-то
это и так – за всех я не поручусь, но для меня история – высшая современность!
Особенно когда ты находишься не в стране действия, не на своей родине. Я
нахожусь в положении как бы полуэмигранта, хотя я не эмигрант и у меня
российский паспорт. Я просто уже двадцать пять лет не живу в России. Я смотрю
на нее так, как смотрит историк на свой материал, смотрю взглядом историческим.
Поэтому я в ужасе от того, что творят мои соотечественники в политическом,
психологическом и моральном плане. Такое впечатление, что они забыли, что у
истории есть витки и повороты, что наступит завтрашний день (в историческом
смысле) и взойдет солнце. Как же они посмотрят не то что в глаза друг другу, но
в зеркало? Что же они там прочтут? Они что, сошли с ума – все восемьдесят пять
процентов?
-
Такое впечатление, что – да...
-
Но так ведь не бывает! Это – морок, амок,
помрачение сознания, некий летаргический сон разума и совести.
-
Что делать в такой ситуации честным, порядочным
людям? Как дождаться завтрашнего дня? На что надеяться?
-
Вот тут, вероятно, историческое сравнение поможет
мне ответить, хотя оно “не чистое”, зато всем известное. Как должен был вести
себя человек, считающий себя порядочным, в период нацистской оккупации? Вот вы
живете в каком-то городке. Пришли фашисты. Вы – врач или учитель, или
театральный режиссер. Вам нужно решать – немедленно, сейчас – профессиональный
вопрос. Согласно клятве Гиппократа врач обязан лечить всех. Должен ли он лечить
убийцу, который только что повесил пятнадцать человек, а потом случайно
поскользнулся, упал и сломал ногу? Да, должен. Учитель, который остался с
классом, должен ли он продолжать работать при новой власти, как обязательно
вменяли ему в вину после войны в НКВД, на следствии? Некоторые учителя отвечали
так: передо нами стояла дилемма - или наших детей немцы будут учить нацистской
пропаганде, или их будем учить мы. В лучшем случае, может быть, они будут учить
Шиллера и Гете, а я буду учить Пушкину и Лермонтову. Тоже в лучшем случае.
Может быть, придется дурных советских писателей проходить, но зато на своем
языке. Что лучше для следующего поколения? Ведь война закончится, а поколение
может быть загублено... Возьмите конкретный пример - судьбу Сергея Эрнестовича
Радлова, потрясающего театрального деятеля, режиссера, умницы, энциклопедически
образованного человека. В марте 1942 года он из Ленинграда был эвакуирован в
Пятигорск, и туда через пять месяцев пришли немцы. Что делать? Часть труппы
убежала, часть осталась – их не успели предупредить и вывезти из города. Сергей
Радлов собирает труппу и говорит: “Вы - абсолютно свободные люди. Вы можете
делать все что угодно. Вы можете уйти через горы, можете сотрудничать с новым
режимом. Но что я бы вам предложил – сохраните театральное единство, тот
великий дух, который мы все чувствовали, который поднимал нас и наших зрителей
на катарсис. Никто из нас не знает будущего, но есть две психологические,
художественные заповеди. Во-первых, сохрани себя в профессиональном и
нравственном отношении, во-вторых, пойми, что наше искусство делается для
зрителя. Спасая самих себя, мы спасаем великое Дело. Вот моя философия”.
Большая часть труппы – девяносто девять процентов – осталась с ним. Радлов был
угнан в Германию, потом работал в Берлине, на юге Франции, в фашистской зоне. В
1945 году решил вернуться. Его арестовали в Москве прямо в самолете. Они с
женой – знаменитой поэтессой и переводчицей Анной Радловой - получили по десять
лет. Жена через четыре года скончалась в лагере под Рыбинском. Он вышел:
совершенно разбитый, раздавленный старик. Уехал в Латвию и там продолжал
ставить своего любимого Шекспира. Свидетели – актеры его труппы – говорили в
защиту Радлова: “Он нас спас. Он помог сохранить наш дух. Мы благодарны этому
человеку”. Актеры пытались убедить следователя, что спектакли Радлова не были
предательством родины. Допрашивали зрителей, которые ходили в Пятигорский
театр. Те говорили: “Мы в проходах стояли, на балконах висели, у нас глаза у
всех горели”. Это было спасение. Это были НАШИ. Как в катакомбной церкви при
первых христианах. Римская власть их гоняла, а они собирались в свои кружки и
радели... Что делать сегодня? Сохранять себя! Что это значит? Это каждый
понимает по-своему.
-
Вы упомянули Радлова, а ведь то же самое после
войны вменялось в вину людям с другой стороны – дирижерам Герберту фон Караяну
и Вильгельму Фуртвенглеру.
-
Это сложнейший вопрос. Легче всего обвинить
человека в том, что он остался при злодее и продолжает делать дело. Значит, он,
как говорили раньше, “объективно лил воду на мельницу врага”. Объективно – лил,
а субъективно – он остался Радловым, Караяном, Фуртвенглером. Ведь не одно же
мерило существует, не по одной шкале нас судьба и человечество измеряют. Если
бы только по шкале коллаборационизма, тогда ответ был бы простой. Но насколько
жизнь сложнее, насколько многовалентен этот вопрос. На него нельзя просто так
ответить. Я больше всего на свете ненавижу национализм и нацизм, но так нельзя.
Николай I по линейке провел дорогу между Петербургом и Москвой. “Вот так”, – сказал
он, положил линейку и провел линию. Но ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ даже в это встряло. Николай
придерживал линейку пальцем, и на дороге появился изгиб, аппендикс. Никто из
придворных не смог возразить Его Величеству. Ему поклонились и расшаркались. И
дорога Петербург-Москва построена именно так: она идет прямо, потом –
непонятная петля, потом – опять прямо... Сохранить себя, понять свое место в
истории, понять, что история сегодняшним днем не закончится, и мы поплачем над
сегодняшним днем, и посмеемся. Надо собрать волю в кулак и дожить до будущего
дня. Как видите, я не говорю о сопротивлении – я говорю о сохранении себя.
Рекомендовать сопротивляться ты можешь только самому себе. Нельзя призывать
других. Это - безнравственно. Не говори: “Жить не по лжи”. Просто живи не по
лжи. Не надо морализировать.
-
Пользуясь “служебным положением”, не могу не
спросить у вас о моем знаменитом однофамильце, юристе и общественном деятеле
первой волны эмиграции Борисе Элькине. Я читал, что он играл важную роль в
эмиграции тридцатых годов...
-
И не только тридцатых. Борис Исаакович Элькин был
адвокатом и общественным деятелем, настоящим дореволюционным интеллигентом. Его
интересовала справедливость, мораль, положение человека в обществе. Он всегда
защищал гонимых не только в силу своей профессии, но и по душевному
расположению. Это был один из тех светлейших умов и личностей дореволюционной
России, которые делали эту страну совершенно неповторимой и держали ее на
европейском уровне. Уехав в эмиграцию, оказавшись в Лондоне, Борис Исаакович
помогал многим. В Париже такими были Василий Маклаков, бывшие послы,
общественные деятели, в Берлине - Набоков-старший, отец писателя, в Лондоне –
Ариадна Тыркова-Вильямс и Борис Исаакович Элькин. Люди-центры, люди-полюса,
вокруг которых кипела жизнь, которые соединяли всех со всеми. Это такие пауки
наоборот, которые свивали свою сеть и захватывали в нее всех тех, кто нуждался
в помощи и поддержке. Помните, мы говорили о необходимости самосознания в ту
пору, когда человек жил на оккупированной территории. То же самое происходило и
в эмиграции... Потрясающе интересный архив Бориса Исааковича хранится в одном
из колледжей Оксфордского университета. Полностью он не издавался, но в своем
распыленном виде представлен в сотнях исследовательских работах. Я в нем
работал, и еще поеду. Я там отыскал и скопировал некоторые письма Элькину о
Григории Леонидовиче Лозинском... Борис Элькин – удивительно интересный
человек.
-
Традиционный вопрос гостям Литературного салона:
как вы планируете построить встречу в Чикаго? Название вечера носит интригующий
и явно провокационный оттенок - “Слон из мухи. Культурные приключения”.
Выражение “делать из мухи слона” традиционно носит негативный оттенок:
преувеличивать что-либо, придавать чему-либо неоправданно большое значение… У
вас будет все наоборот?
-
Я перевернул эту идиому и хочу тем самым
подчеркнуть, что развитие мухи до размеров и значения слона – это то, чем
занимается исследователь, в частности, исследователь культуры. Он берет мелочь,
деталь и с помощью документов, знаний, любви к истории и предмету доращивает ее
до размеров слона, до размеров геркулесовых, показывая все значение того, что в
ней содержалось. Пока она муха – что с нее взять, прожужжала и улетела, а
кто-то еще взял и прихлопнул газеткой. А на самом деле там таилась целая
интереснейшая история, драма чьей-то жизни, секреты политики, истории, любовные
приключения... Я собираюсь это продемонстрировать на примере нескольких
историй.
-
Новых или знакомых нам по циклу “Исторические
путешествия”?
-
Практически новых. Я хочу предложить аудитории
историко-культурные приключения, о которых я не рассказывал или почти не
рассказывал, а если рассказывал, то не так. А потом можно будет поговорить. Я
готов отвечать на любые вопросы.
Литературный вечер Ивана Толстого пройдет в День
рождения хозяйки Русского литературного Салона Аллы Дехтяр. Прекрасная традиция
праздновать День рождения в компании с замечательными гостями продолжается!
Nota bene! Литературный вечер Ивана Толстого “Слон из мухи.
Культурные приключения” состоится 12 апреля в 6 часов вечера в Чикаго в помещении Congregation Kol Emeth по адресу: 5130 West Touhy Avenue, Skokie, IL 60077. Цена билета - $25. Билеты продаются у входа. Справки и
дополнительная информация - по телефону 773-275-0934.
Фотографии к статье:
Фото 1. Иван Толстой. Фото Юрия Роста
Фото 2. Студенческие годы (1976 год)
Фото 3. “Собираю собственную библиотеку” (1978
год)
Фото 4. Первый день за границей (1988 год)
Фото 5. С Петром и Эллой Вайль в Венеции. Фото –
К.Донин (2000 год)
Фото 6. С Александром Генисом на
крыше Всемирного торгового центра (Нью-Йорк, 1996 год)
Фото 7. В ресторане у друзей (2000
год)
Фото 8. На берегу Женевского озера
(2005 год)
Фото 9. С Борисом Ефимовым (2006 год)