В ноябрьском выпуске нашей газеты была опубликована первая часть интервью с музыкантом Ириной Феоктистовой. Перед вами - продолжение беседы.
“В России меня хорошо натренировали”
- Откуда у вас любовь к музыке? От родителей?
- От дедушки и бабушки. Я родилась и выросла в
Санкт-Петербурге в аристократической семье. У моей прабабушки был концертный
рояль фирмы “Бехштейн”. Она не была профессионалом, занималась для себя. Рояль,
к сожалению, я уже не застала. В лучших советских традициях нас уплотнили до
одной комнаты, и в этой комнате стояло все. Потолки были пятиметровые. Помню
картины на стенах и потолке, лепнину, разрезанную перегородкой на три части.
Нас было шестеро: бабушка, дедушка, мама, папа, я и брат. Отец играл на рояле,
бабушка с дедушкой пели. У бабушки был абсолютный слух. Она идеально пела мне
колыбельные Чайковского. До войны ее брали в Хор Капеллы, но после эвакуации
было уже не до хора. Я жила с ней, когда училась в консерватории. Помню, учу
оперные арии, играю аккомпанемент, и она начинает без ошибки петь от начала до
конца. Очень сердилась, когда я ошибалась.
- Вы помните ваши первые
музыкальные впечатления?
- Они связаны с Филармонией. Папа привел меня за ручку на
концерт Оркестра Лениградской филармонии с Мравинским. Мне было пять лет, и из
всех инструментов я запомнила звук рояля солиста... Я была на последнем
концерте Мравинского. Такое не забывается.
- Вы прошли весь путь классического музыканта: школа, училище, консерватория. Готовились стать профессиональной пианисткой?
- Началось все с того, что я не попала в скрипичный класс. В семь лет меня привели в музыкальную школу на прослушивание, после чего родителям сказали: “У нее недостаточно хороший слух для скрипки. Мы ее, пожалуй, на рояль отправим”. Мой слух оказался недостаточно “абсолютным”, чтобы играть на скрипке... Водил меня в музыкальную школу и терпеливо присутствовал на всех занятиях мой дедушка Арсений Васильевич Феоктистов. Ему я очень многим обязана. Мне нравилось заниматься, уже в восемь лет я находила наслаждение в музыке. Сегодня мне хочется увидеть подобное в учениках, чтобы игра на рояле совпадала с их темпераментом и эмоциональным строем... Путь у меня был непростой. Сначала я поступила на теоретическое и композиторское отделение Музыкального училища имени Римского-Корсакова при консерватории. Отбор был строгий, пианисты все потрясающие, в меня не особенно верили, и я сама думала: “Ладно, гармонию поучу с теорией...”. Четыре года (с пятнадцати до девятнадцати лет) честно учила все: клавиры, оперы, симфонии, слушала музыку до ночи, делала анализ музыкальных форм, писала фуги, играла на органе, клавесине и, конечно, на рояле со всеми аккомпанементами, ансамблями... А еще надо было обязательно ходить в Филармонию и Оперу! На экзамене мы должны были сдавать сцены из опер. Это происходило так. Тебя просят: “Спой и сыграй за тенора”. Начинаешь. “Спасибо. А теперь вот эту сцену за сопрано.” В итоге мне сказали, что я не теоретик, а практик. “Ты слишком хорошо играешь на рояле, иди в консерваторию на фортепианное отделение.” За год я подготовилась и с Пятой фортепианной сонатой Скрябина поступила.
“Идите в театры, читайте
книги...”
Ирина с восторгом говорит о российском музыкальном образовании и годах учебы в консерватории. Вот лишь некоторые из ее рассказов.
- Я не сразу нашла своего педагога. Бунтовала, хотела чего-то большего… Искала педагога года два. Наконец меня привели за руку к Юрию Колайко. Я ему обязана всем. Судьба его сложилась трагически. В 1967 году он получил Третью премию на Международном конкурсе пианистов имени Шуберта в Вене. У него появился международный агент и все шансы стать звездой мирового масштаба. Из страны его не выпустили, и он остался в Ленинграде. Он много играл Скрябина, в том числе в Музее композитора. Здоровье у него было неважное. Последнее время не вставал с кровати, с трудом говорил, но при этом мы хорошо понимали друг друга. Я была его последней ученицей. Ходила как завороженная. Не думала ни об оценках, ни об экзаменах, только как дотянуть до его уровня. Он умер в 1995 году в возрасте сорока шести лет. Мне еще оставался год учебы в консерватории. После смерти Колайко я пришла к его педагогу Натану Перельману. Натан был личностью легендарной, тогда уже очень пожилым человеком. Помню, стала играть Интермеццо Брамса. Перельман заплакал и сказал, что не может меня взять: “Ты такая эмоциональная, я не выдержу”. Пыталась заниматься с Леонидом Гаккелем. Потрясающего интеллекта человек! Он преподавал фортепиано, был крупным музыковедом. Мы встретились и вскоре как-то взаимно поняли, что не подходим друг другу. Так что я еще долго была без педагога, а потом меня взял к себе друг Колайко, декан нашего факультета Олег Малов.
- Я знаю Олега Юрьевича через маму. Она всю жизнь проработала
в Минском музыкальном колледже искусств. Малов часто приезжал в Минск, давал
концерты, а лучшие выпускники колледжа поступали к нему в класс в
консерваторию.
- Олег Юрьевич - очень благородный человек. Они были
очень близки с Колайко. Шутили, что они отец и сын: Колайко звали Юрий, а у
Малова отчество - Юрьевич. Малов сразу меня предупредил: “Поскольку ты
оказалась в моем классе, тебе не избежать современной музыки. Будешь играть
Мессиана и Джорджа Крама”.
- Да, я помню, Малов был одержим современной музыкой, за
что ему большое спасибо. В Минске он тоже играл Мессиана, и это было прекрасно.
Где еще в те годы можно было услышать музыку Мессиана?!
- “Двадцать взглядов на младенца Иисуса” Мессиана было
обязательной программой для Малова... В первые годы американской жизни я много
занималась современной музыкой. Меня заметил профессор Северо-Западного
университета композитор Билл Карлиц и охотно предлагал мне свои произведения. Я
проводила концерты современных русских и американских композиторов, придумала
музыкальный мост Санкт-Петербург-Чикаго. Мы даже диск записали с таким
названием - “Musical Bridge Chicago-St.Petersburg”. Когда приезжала из Америки,
всегда консультировалась с Маловым по программам. Он тогда был очень увлечен
Джорджем Крамом.
- Вы, наверно, еще Илью Мусина застали в консерватории?
- Да, он преподавал, и я очень жалею, что не ходила в его
класс. К нему толпы желающих приезжали со всего мира. Он был полубог. (Илья Мусин умер в 1999
году в возрасте девяносто пяти лет. – Прим. автора.) Наша
дирижерская школа потрясающая. Дирижер всегда начинал с хора. Человек голосом
реагирует на жесты гораздо чувствительнее, чем инструментом. Только после хоров
дирижеров допускали к симфоническому оркестру. Так было, когда я училась и
работала. После консерватории меня сразу взяли в класс хорового дирижирования в
Музыкальное училище имени Римского-Корсакова. Я была аккомпаниатором, играла
хоровые партитуры для студентов. Мне говорили: “Ты не должна играть музыку, как
ты ее чувствуешь. Дирижер должен показать тебе, а ты по его жестам играть”.
Иногда получалось очень смешно и не совсем логично, и тогда студенты - будущие
дирижеры - исправляли свои жесты... Еще в мое время в консерватории преподавал
Григорий Соколов. У него было очень мало студентов. С таким темпераментом
студенты у него не задерживались. Он выкидывал всех с грохотом. Зато все
честно!
- Что есть в американском музыкальном образовании такого,
чего нет в России?
- Я думаю, в
Америке и вообще на Западе больше возможностей для полировки мастерства и международных
выступлений. На Западе много конкурсов, много престижных агентств. Смотрите,
какие удивительные возможности в Северо-Западном университете: чудесные залы,
прекрасная акустика, замечательные инструменты. Сейчас, во время пандемии, все
закрыто. Для концертов нужна дистанция между музыкантами, поэтому концерты
проходят в лучших залах. Я играла в Галвин-холл (Galvin Hall). Вид на озеро со
сцены потрясающий! На сцене - два рояля Steinway Grands. Одного зовут Поли, он
полированный, блестит; другого - Мат, у него матовая поверхность. Я играла на
Поли... Звук просто потрясающий! Как после таких условий не выйти
суперпрофессионалом! Что касается образования, я могу сказать словами моих
коллег-музыкантов: “Педагоги общаются со студентами очень деликатно, стесняются
поругать, сказать лишнее слово”. А так результата не будет! Поэтому я с
благодарностью вспоминаю русское образование. Наверно, так и надо: выгонять нас
из класса, указывать на ошибки, заставлять их исправлять. Нам говорили: идите в
театры, читайте книги, что вы тут играете - у вас ни одной мысли в голове. Пока
не дотянете себя до уровня композиторов, пока не начнете, как Скрябин (опять
Скрябин!), видеть музыку в цветах, результата не будет!
- То есть в консерватории была такая же муштра, как и в Вагановском
училище?
- Преподаватели заботились о репутации учебного заведения и выбивали из студентов все соки, но выпускали настоящих профессионалов. Без муштры ничего не будет, это точно. Здесь тоже бывают такие примеры. Например, я работаю в классе с тромбонистами, который ведет потрясающий Мик (Майкл) Мулкахи. Он из Австралии, второй тромбон Чикагского симфонического оркестра. Я помню, когда попала к нему в класс пять лет назад, мы разучивали песни Рахманинова в транскрипции для тромбонов. Из-за Рахманинова он меня и взял. В классе Мулкахи сначала попросил меня сыграть. “Пусть он (студент) послушает, как это надо делать.” Тромбонист настроился и стал издавать звуки. Я ничего плохого не услышала, а профессор говорит: “Ты играешь фальшиво”. Я тихо сижу, наблюдаю. Он останавливал бедного студента каждый раз, когда слышал что-то не то. Очень невозмутимо и твердо: “Нет, это у тебя неправильно, фальшиво. Сыграй еще раз”. И так всякий раз, пока не попадал в нужную ноту. (У тромбона не темперированный строй, как у рояля, тромбонистам все время надо подстраиваться во время игры.) Классы духовых инструментов здесь на высшем уровне. Потом лучшие студенты играют в ЧСО. Я замечаю: только что играл в классе, и вот уже в ЧСО.
“Она не переводчица, она - пианистка”
- Как вы оказались в Америке?
- Вышла
замуж. Муж-программист работал в совместной российско-бельгийской фирме. Он
получил американскую рабочую визу на три года. Так в 1998 году я оказалась в
Чикаго. Все одновременно делала: и детей, и карьеру...
- Какие
из событий вашей американской жизни были самыми запоминающимися?
- Много их было. Запомнилось,
как я дважды - “с разных сторон” - попала в Лирик-оперу. Я слушала генеральную
репетицию “Кармен”. В антракте стала гулять по залу, подошла к оркестровой
ложе. Ко мне на чистом русском языке (как будто у меня на лбу написано, что я
русская) обратился скрипач оркестра Саша Белявский. Разговорились. Я сказала,
что хотела бы здесь работать. Он взял мой телефон, а через пару недель мне
позвонила Марина Веччи (администратор Лирик-оперы. -
Прим. автора.). Я с колясками, гуляю с детьми
по набережной... “У вас есть время поработать с Владимиром Галузиным? Запишите
наш телефон.” Я палкой на песке записываю. Галузин тогда пел в Лирик-опере в
“Манон Леско”. Вскоре Володя понял, что я не просто переводчица, и мы стали с
ним работать. Великолепный певец, таких голосов сегодня нет! Я ему помогала
репетировать, мы учили с ним “Женитьбу” Мусоргского - одноактную оперу, которую
он готовился петь во Франции. Музыкальным руководителем Лирик-оперы был тогда
Бруно Бартолетти. Как-то он входит в Володину гримерку, и я ему перевожу.
Галузин говорит: “Маэстро, она не переводчица, она - пианистка”. Бартолетти
подходит к роялю, начинает играть терцет из “Манон...”. Я присоединяюсь и
доигрываю до конца. Маэстро оценил. Так я с ним познакомилась... Совсем другим
путем меня стали приглашать в качестве аккомпаниатора и органистки. Я попала в
“тусовку трубачей”. Целой главой в моей жизни стали общение и работа с одним из лучших английских трубачей Криспианом Стил-Перкинсом.
Организаторами наших гастролей по Америке были Шэрон и Ричард Стайны. Объездила всю страну в прекрасной
компании. Каким образом, живя в Санкт-Петебурге, я могла бы это сделать?
Никак!.. Ричард Стайн работал в Лирик-опере, нанимал музыкантов (back stage musicians). Он и позвал меня. В “Кавалере розы” работала
пианисткой, в “Женщине без тени” - играла на органе. Орган в Лирик-опере
роскошный, с настоящими трубами, включается электрически. Музыкальным
руководителем уже был сэр Эндрю Дэвис - органист по первой специальности. Я
была в шоке: орган - это не совсем мой инструмент. Ассистенты сказали: “Если ты
чего-то не знаешь, подойди к сэру и спроси”. Я беру партитуру и подхожу к сэру:
“Маэстро, какой звук вы хотите от органа?” Это был правильный ход. Орган - его
“конек”. Он берет партитуру, ведет меня наверх, к инструменту, начинает
по-деловому рычажки выставлять, а я - записывать-записывать... В итоге все
звучало прекрасно, как хотел сэр... Один раз на спектакле забыли включить
орган. Я слышу, как орган звучит, а в антракте ко мне прибегают: “Что с
органом? Нет звука”. “Как нет?” Побежала к электрикам, и все выяснилось.
- Сэр был
в ярости?
- Сэру было не до органа. Опера
огромная: оркестр, хор... Просто инструмент в какой-то момент не прозвучал.
Электрики, конечно, проверили, и потом все пошло по плану... На “Бориса
Годунова” меня взяли на работу в качестве ассистента дирижера, а после
“Бориса...” я стала появляться в качестве педагога-репетитора (coach). Центр оперного пения Райана меня тоже постоянно
нанимает.
- Вы работали и над “Пиковой дамой” - последней оперой до начала пандемии...
- Центр Райана начал работать над этой оперой в августе 2019
года. Один из солистов в концерте в Грант-парке должен был петь партию
Елецкого, и они попросили меня подготовить его заранее. Я работала с
исполнителями маленьких партий и детским хором. Они поют на протяжении всей
оперы. Весь клавир пришлось перелопатить!
- Детский
хор звучал замечательно, а русский язык детей был лучше, чем у Сондры
Радвановски и Брендона Йовановича.
- С детьми я
работала с нуля. Носителю языка так работать лучше. Репетировала, как
надо. А как иначе? Попробуйте спеть: “Здравия желаю, ваше высокоблагородие!”
- С
Детским хором вы работали и на Музыкальном фестивале в Равинии над Восьмой
симфонией Малера. Там ведь совсем другая культура, другой язык...
- Там я была аккомпаниатором для детского хора (Chicago Children Choir). Работа над Восьмой симфонией была запоминающейся. Лето 2018 года. Заранее мне ничего не сказали, меня не было в Америке. Из Равинии периодически приходили письма с вопросом: “Когда вы приедете в Чикаго?”. Через три дня после приезда устроили первую репетицию. А Восьмая симфония - это такая махина! Три хора: два взрослых, один детский... Было невероятно сложно. Я брала партитуру и желтым маркером выписывала, что должна играть, чтобы дети поняли, что происходит. Но справилась.
“English language sounds very sexy”
- Вы всю жизнь работаете с детьми. А ваши дети пошли по вашим стопам?
- Конечно, я не могла себе
представить, что мои дети не будут музыкантами. Как такое может быть? Когда
Саше (Александре) было четыре года, а Юрику - шесть, я им предоставила право
выбора: “Выбирайте инструменты”. В итоге, конечно, я за них выбрала. Подумала,
что Саше надо на скрипке начать (маленькая - самое время!), а Юрику - на
рояле... Ничего не вышло. Скрипка была мучением, особенно для меня. Я просто
отдавала Сашу педагогу и закрывала дверь, чтобы не слышать. Я не могла этого
выносить. В результате они занимаются тем, чем хотят. Сыну - двадцать один год.
Он хочет стать писателем, у него талант к языкам. До школы мы говорили с ним на
русском языке, водили его в Русскую школу, а в семь лет он сказал: “English language sounds very sexy”. После этого я уже не могла заставлять его говорить
по-русски. Он сознательно выбрал английский. Сейчас учится в Lake Forest College... Дочка решила стать двуязычной, и это тоже был ее
выбор. Ей девятнадцать, она учится в Государственном университете Сан-Диего. Не
хочет жить в Иллинойсе - предпочитает Калифорнию. Во время пандемии уехала
туда. Хочет быть кинезиологом, заниматься реабилитацией человека посредством
физических упражнений. Пока она в начале пути, учит основные медицинские
дисциплины (pre med). Уже получила специальный сертификат “Личный тренер”.
Они оба талантливы в изобразительном искусстве.
- Это
было неожиданностью для вас?
- Пожалуй, да. У нас дома целая Сашина выставка. (Ирина показывает мне работу дочери “Спас на крови”.) Она любит анатомию. Леонардо Да Винчи растет... (Ирина достает еще одну Сашину работу.) Эту картину Саша нарисовала в шестнадцать лет. Картина получила Вторую премию на конкурсе в Лондоне во взрослой категории. Саша занималась с моей подругой Мариной Ковалевской, скульптором из Петербурга. Ребенком рисовала “обнаженку”, а я рядом стояла. Саша любит живопись, но утверждает, что хорошо рисует натуру только потому, что увлекается анатомией... Дети сами выбирают свой путь.
Фотографии к статье:
Фото 1.
Ирина Феоктистова. Фото - Виталий Пиршин
Фото 2. Ирина с дедушкой
и бабушкой. Фото из архива И.Феоктистовой
Фото 3. Юрий Колайко. Фото из архива
И.Феоктистовой
Фото 4. Ирина с К.Стил-Перкинсом. Pick-Staiger Concert Hall, Эванстон. Фото из архива И.Феоктистовой
Фото 5. Ирина с Риккардо Мути. Чикагский
симфонический центр. Фото из архива И.Феоктистовой
Фото 6. Ирина с сыном
Юрием и дочкой Сашей. Фото из архива И.Феоктистовой