С 27 по 29 апреля 2012 года в США состоялись
гастроли камерного оркестра “Солисты Москвы” под управлением Юрия Башмета.
Среди исполняемых произведений - Концерт Й.Гайдна до мажор для виолончели с
оркестром. Солист - один из самых блистательных музыкантов нашего времени Миша
Майский.
...Он выступает на
крупнейших сценах Европы. В Японии за последние двадцать шесть лет побывал
тридцать девять раз и сыграл почти триста пятьдесят концертов. В мае будет
юбилейное, сороковое турне. А вот в Америке бывает редко, и поэтому каждый
концерт с его участием превращается в событие. Перед новым американским турне Миша Майский рассказал о родителях и своей фамилии, музыке и музыкантах,
тюрьме, втором дне рождения и своих двух жизнях. Но сначала - о Концерте
Гайдна.
“Для меня музыка – живой организм”
-
Кто-то из музыкантов назвал Виолончельный концерт
Гайдна Библией для виолончелиста...
-
Я, честно говоря, не согласен с этим определением.
Когда речь идет о Библии, я всегда говорю о Шести сюитах Баха для виолончели.
Если музыка для меня - религия, то виолончельное соло в сюитах Баха – Библия.
До мажорный виолончельный концерт
Гайдна замечательный, я его очень люблю и с удовольствием играю, но я бы
не превозносил его до такой степени. Для меня гораздо труднее играть другой
концерт Гайдна – ре мажорный.
Обычно Миша Майский проводит интервью на
английском языке, и, по его собственному признанию, у него есть стандартный
ответ на вопрос об интерпретации: “Английский – не мой главный язык. И мой
первый язык, русский - не самый главный. Мой главный язык – язык музыки.
Поэтому когда люди спрашивают меня о музыке, я отвечаю, что все свои чувства я
предпочитаю выражать не словами, а самой музыкой. Как сказал Эрнст Теодор
Амадей Гофман: “Музыка начинается там, где кончаются слова”.
-
Вы любите говорить, что главное для музыканта –
“читать между нотами”. А что написано между нотами Виолончельного концерта
Гайдна? Он кажется праздничным, но я бы не назвал его каким-то особо сложным?
-
Совершенно верно. Именно поэтому я не согласен
называть его Библией. Он гораздо проще. Говоря о том, чтобы читать между
нотами, я имею в виду чувства и выражения. Некоторые композиторы не писали
указаний, как исполнять их произведения. Бах, например, для виолончелистов не
оставил никаких указаний. Но даже когда они есть (как у Бетховена), невозможно
все выразить через ноты. Мы интерпретируем музыку, и каждый раз делаем это
иначе. Это зависит от самочувствия, акустики зала, публики, дирижера, оркестра.
Поэтому каждый концерт уникален. Когда Сергей Рахманинов играл концерт
Бетховена, молодой дирижер сказал ему: ”Маэстро, принимаю любую вашу
интерпретацию – сделаю все, как вы хотите”. Рахманинов ответил: “Вы знаете, я
не эксперт по Бетховену. Может, мы сыграем просто так, как написано?” И еще
одна история на эту тему. Молодой Тосканини пришел к Верди и сказал: “Маэстро,
я в одном месте хотел бы сделать небольшое аччелерандо”. – “Конечно, Артуро,
пожалуйста.” – “А вот здесь, маэстро, я очень хочу сделать диминуэндо.” –
“Конечно, Артуро.” – “А в этом месте, может быть, небольшое ритардандо?” Верди
не выдержал и воскликнул: “Дорогой
Артуро, это все в музыке”! Есть какие-то вещи, которые не только написаны в
нотах, но и подразумеваются... Важное качество исполнителя – любить и уважать
исполняемую музыку и аудиторию, перед которой мы выступаем, больше себя.
-
Когда я слушаю ваши записи, у меня всякий раз
возникает ощущение, что музыка великих композиторов-классиков написана вчера.
Как вам удается исполнять классическую музыку так современно?
-
Музыка на бумаге дремлет - мы, музыканты, ее
оживляем. Когда меня спрашивают, исполняю ли я современную музыку, я всегда
отвечаю: “Конечно, я играю Баха!” Потому что для меня музыка Баха сегодня так
же современна, как триста лет назад. Каждый раз во время концерта она оживает
по-новому. По крайней мере, я на это надеюсь. Для меня музыка – живой организм.
-
Вы учились в двух лучших консерваториях мира –
Московской и Ленинградской. При этом играете вы совсем не так, как вас учили.
Как вы полагаете, ваша уникальная техника, распределение смычка, особый звук
вашей виолончели – откуда все это?
-
Есть разные степени общения музыканта с
аудиторией. Первый, базовый, технический уровень общения - звуки, которые
достигают ушей слушателей. Без этого музыки нет. Без звуков получается Джон
Кейдж. Следующий уровень общения – интеллектуальный. Через звуки мы передаем
музыкальные идеи. Они попадают не в уши, а в мозг. Но я уверен, что существует
еще более высокий уровень взаимоотношений музыканта со своими слушателями: от
сердца к сердцу. В этом отличие хорошего музыканта от великого. В этом есть
что-то мистическое. Эти моменты запоминаются на всю жизнь, и, я думаю, они
объясняют суть нашей профессии. Музыка, идущая от сердца исполнителя, - то, что
делает его уникальным. Это касается всех, включая дирижера. Взмахом дирижерской
палочки дирижер в состоянии изменить звук целого оркестра. В 1974 году у меня
был первый тур по США с Израильским филармоническим оркестром. Я три раза играл
Вариации на темы рококо П.Чайковского с тремя разными дирижерами: сэром Эндрю
Дэвисом, Зубином Метой и Даниэлем Баренбоймом. Каждый день я смотрел по
сторонам, чтобы убедиться, какой оркестр вокруг меня. Не просто интерпретация -
звук на каждом концерте был другим!
-
С Юрием Башметом вас связывают долгие годы
совместного музицирования. С чего началось ваше знакомство?
-
Мы знакомы настолько давно, что я, честно говоря,
уже не помню, с чего оно началось. Мы действительно много и часто играли
камерную музыку на разных фестивалях. На фирме Deutsche Grammophone мы
записали Квартеты Брамса с Гидоном Кремером и Мартой Аргерих. Башмет – один из
величайших музыкантов нашего времени. Я счастлив, что у меня будет возможность
сыграть с его замечательным оркестром “Солисты Москвы”.
-
За десятилетия активной творческой жизни вы
играли, наверно, со всеми великими оркестрами, дирижерами и исполнителями. Но
есть особый, я бы сказал, “ближний” круг Миши Майского. Вы упомянули Марту
Аргерих, Гидона Кремера, Юрия Башмета. Кто еще входит в ваш “ближний” круг?
-
Сначала – об учителях. Я всегда говорю, что я –
самый счастливый виолончелист мира, единственный, кто учился у Ростроповича и
Пятигорского. Для меня эти люди были не только великими музыкантами, но и
великими педагогами, и мое общение с ними не было формальным общением ученика с
учителем. Ростропович стал моим вторым отцом в моей первой жизни. Я начал с ним
заниматься через несколько месяцев после смерти отца. Он меня принял очень
тепло. Может быть, потому, что всегда хотел иметь сына. Незадолго до смерти он
сказал: “Ты для меня, как сын”. Когда я покинул Советский Союз и начал новую
жизнь, я встретился в Калифорнии с Пятигорским. Он был очень болен, и я для
него стал последней возможностью передать огромный опыт молодому музыканту.
Наше общение длилось четыре месяца, и, возможно, это были лучшие четыре месяца
в моей жизни... Я исполнил двадцать концертов и сделал три записи с великим
Леонардом Бернстайном. В Иерусалиме, в августе 1973 года я встретился с Пабло
Казальсом. Ему было девяносто семь лет, это было за два месяца до смерти...
Учась в Московской консерватории, в 1969 году я сыграл Сонаты и вариации
Бетховена с Раду Лупу – одним из уникальнейших пианистов нашего времени. С
Гидоном Кремером мы вместе выросли в Риге, потом учились в Московской консерватории.
Сорок лет назад я сделал с ним первую запись для Deutsche Grammophone –
Двойной концерт Брамса. Я часто играю с замечательными музыкантами Юлианом
Рахлиным и Максимом Венгеровым, недавно записал альбом с Вадимом Репиным и Ланг
Лангом. Особое место в моей жизни занимает Марта Аргерих. Мы дружим на
протяжении тридцати семи лет, и я надеюсь, что впереди у нас столько же. Мы
сначала стали друзьями, а потом начали музицировать вместе.
-
Я читал, что в рижской школе вы сидели за одной
партой с Михаилом Барышниковым.
-
Да, когда мне исполнилось восемь лет и я поступил
в музыкальную десятилетку учиться играть на виолончели, мы действительно сидели
с ним за одной партой. В четырнадцать я уехал в Ленинград заканчивать
десятилетку, а он окончил школу в Риге. Я уехал учиться в Московскую
консерваторию, а он приехал в Ленинград. В 1974 году, когда я был на фестивале
в Мальборо, он остался в Америке. Я тогда был в Лос-Анджелесе, учился у
Пятигорского, и он меня нашел. К сожалению, мы не так часто видимся. Я очень
редко бываю в Америке, а он, в основном, в Нью-Йорке. Но мы – старые друзья.
-
Наверно, эта школа в Риге - единственная, где два
гения сидели за одной партой?.
-
Со словом “гений” я был бы очень осторожен. Бах
был гением, Моцарт, Бетховен, Шостакович. По сравнению с ними мы-исполнители
кажемся такими маленькими...
“Я пытаюсь увидеть наполовину полный стакан”
-
Большое значение в вашей судьбе сыграл
Международный конкурс имени Чайковского 1966 года...
-
В 1966 году я стал лауреатом Шестой премии
конкурса Чайковского. Я был самым молодым и единственным участником конкурса из
Советского Союза – не учеником Ростроповича. Ростропович сделал все, чтобы я
получил диплом и через четыре года мог участвовать в следующем конкурсе. Он уже
тогда запланировал взять меня в свой класс, что и случилось. Он собирался за
четыре года подготовить меня на Первую премию. Но через четыре года ровно во
время конкурса я сидел в Бутырской тюрьме, а потом был сослан в Горьковскую
область.
-
Правда, что причиной ареста был донос?
-
Никто не знает. В январе 1969 года моя сестра с
мужем и детьми эмигрировала в Израиль. Когда они получили разрешение на выезд,
моя жизнь изменилась. Власть стала подозревать, что я хочу закончить учебу у
Ростроповича в Московской консерватории, получить диплом и только потом уехать.
Они решили сделать все возможное, чтобы не позволить мне получить диплом.
Способ был найден: арест и тюрьма. Мне надо было сдать три экзамена. Экзамен по
камерной музыке я сдал досрочно, сыграв концерт с Раду Лупу. Несданными
оказались два: по виолончели и научному коммунизму. Это то, что мне не хватает
до полного диплома! (Смеется.) Но я получил более полное высшее
образование благодаря полутора годам, которые вместо последнего курса
консерватории провел в Бутырской тюрьме и в поселке Правдинск Балахнинского
района Горьковской области на целлюлозно-бумажном комбинате, где делали бумагу
для газеты “Правда”. Там я лопатой грузил восемь грузовиков цемента в день, по
десять тонн. Строил коммунизм. Увы и ах, безуспешно. В этом моя вина, очевидно.
(Смеется.) По статье, по которой меня судили, мне полагалось от трех до
восьми лет, а я получил полтора года условно. Помните анекдот, как два старых
друга встречаются после многих лет. Один спрашивает другого: “За что тебя
посадили на пятнадцать лет?” – “Да ни за что!” – “Нет, ни за что давали
двенадцать.” В моем случае то, что я получил полтора года условно, было как раз
ни за что. У меня не было судимости, тем не менее я был обязан работать в
местах, определяемых органами. Рабочей силы не хватало.
-
У вас было чувство обиды, когда вы приехали через
много лет на Родину?
-
Любой опыт полезен, и в любой ситуации я пытаюсь
находить позитивные элементы. Стакан может быть наполовину полон или наполовину
пуст – в зависимости от вашего взгляда. Я пытаюсь увидеть наполовину полный
стакан. Арест, тюрьма - опыт, который помог мне в дальнейшей жизни. Я не только
не обижен, но и благодарен судьбе.
-
Во многих интервью вы говорите о вашем втором дне
рождения 7 ноября 1972 года – дне, когда вы уехали из Советского Союза.
-
Каждый год я праздную этот день. В день
пятидесятипятилетия Революции, когда в Москве на Красной площади, как всегда,
был большой парад, в девять утра я приехал ночным поездом в Вену и начал новую
жизнь на свободе.
-
В июне прошлого года в Страсбурге вы с Евгением
Кисиным, Мартой Аргерих и Гидоном Кремером участвовали в концерте в знак
солидарности с Михаилом Ходорковским. Могут ли музыканты, деятели культуры
повлиять на полических деятелей?
-
Надо на это надеяться. Музыка не может разбить
стены, но она может помочь людям развить положительные эмоции и чувства.
Красота мира помогает в борьбе с насилием. Мы должны приложить все усилия,
чтобы сделать маленький мир, в котором мы живем, лучше. Я полагаю, что музыка и
музыканты имеют определенные обязанности и возможности в этом отношении.
“Вся жизнь впереди”
-
Ходят преувеличенные легенды, что я получил
виолончель в подарок от анонимного мецената. На самом деле, это не совсем так.
Анонимным меценат был в том смысле, что его никто не знал. Он продал мне эту
виолончель за символическую цену, но в то время количество нулей в конце не
имело для меня значения – у меня были только долги. Несколько людей в Нью-Йорке
собрали деньги в Американо-израильском культурном фонде и выкупили эту
виолончель для меня. Я влюбился в нее с первого дня, с первого звука, с первого
прикосновения. Каждый год 29 ноября мы празднуем очередную годовщину “свадьбы”.
Уже тридцать девятый год мы вместе, и я надеюсь, что впереди у нас еще много
счастливых лет.
-
Вы о своей виолончели говорите так, как о
возлюбленной...
-
Да, в наших отношениях есть что-то уникальное и
мистическое. За ней надо ухаживать, у нее есть характер. Когда я плохо себя
чувствую, моментально вижу, как виолончель заражается от меня; когда пытаюсь
компенсировать усталость слишком агрессивной энергией, получаю отпор от моей
чувствительной дамы. С ней нужно обращаться соответствующим образом.
-
Вот цитата из вашего интервью: “Я никогда не чувствовал
себя дома, будучи в России. Я всегда чувствовал, что я там родился по ошибке судьбы”...
Может быть, это связано с тем, что вы родились в Латвии – не в России?
-
Я всегда это отмечаю. Мои родители жили на
Украине, там родились брат и сестра. В 1945 году мы переехали в Ригу. Там я и
родился. Мой отец был невероятным идеалистом, членом КПСС. Он по-настоящему
верил в коммунизм. Его настоящая фамилия была Богуславский. После Революции
мальчишки дразнили его: “Слава Богу, Богу слава...”. Он сменил фамилию на
Майский из-за 1 мая. Хотел быть Первомайским, но потом сократил. Получилось -
Майский. Мама с бабушкой говорили между собой на идиш, но при детях замолкали –
отец не разрешал. В 1948 году он пострадал из-за антисемитизма. Потерял работу,
его выгнали из партии. После XX съезда перед ним извинились, но работы он больше не
получил... Мама болела, отец подрабатывал, где мог, и мы буквально бедствовали.
Жизнь была очень непростая. Мы сталкивались с антисемитизмом всю жизнь. Именно
поэтому в Советском Союзе я себя никогда не чувствовал, как дома.
-
А где вы чувствуете себя дома?
-
Я – космополит. Родился в Латвии, вырос в России,
репатриировался в Израиль, живу в Бельгии, чувствую себя в большей степени
европейцем, играю на итальянской виолончели французскими смычками на немецких
струнах, езжу на японской машине, у меня швейцарские часы, индийское ожерелье,
которое я постоянно ношу с собой. Моя первая жена была американка, вторая –
итальянка. Ее отец из Шри-Ланка... У меня четверо замечательных детей. Все они
родились в разных странах: дочка - в Париже, старший сын – в Брюсселе,
семилетний сын – в Италии, двухлетний – в Швейцарии. Я чувствую себя дома
везде, где люди любят и понимают классическую музыку. Как ни странно, сейчас я
себя чувствую более молодым, чем тридцать девять лет назад, когда приехал на
Запад. Тогда мне казалось, что я очень старый и вскочил на подножку уходящего
поезда. Теперь – наоборот. Может быть, потому, что у меня маленькие дети и
молодая, красивая жена. Я совершенно не тороплюсь, у меня масса времени, вся
жизнь впереди. Я люблю цитировать слова одного известного комедийного актера.
На его девяностолетие в Голливуде устроили большой прием. Свою речь он начал
словами: “Я прожил замечательную половину жизни. Надеюсь, что вторая будет еще
лучше”. На иврите мы всегда желаем друг другу прожить до ста двадцати! Четыре
года назад я только перешагнул рубеж шестидесяти, только начал вторую половину
моей второй жизни, и надеюсь, что она будет лучше первой.
Фото 1-2. Миша Майский. Фото Дэна Поргеса
Фото 3-4. Миша Майский
Комментариев нет:
Отправить комментарий