- Он в рифму-то небось и не умеет? - Да небось. Л.Рубинштейн. “Поэт и толпа”
В середине семидесятых он придумал совершенно новый, визуальный способ создания текстов – “стихи на карточках”. Публиковаться не хотел по принципиальным соображениям. Был известен в узком кругу творческой интеллигенции. В девяностые пошел в журналистику: один год служил в “Коммерсанте”, потом, несколько лет, в “Итогах”. Первые годы нового тысячелетия встретил в Сети, сотрудничая с независимым Интернет-порталом “Грани” (http://grani.ru/Culture/essay/rubinstein/). Стал известен широкому кругу не только творческой не только интеллигенции, превратился в общественно-значимую фигуру. В начале ноября 2007 года с “коротким дружественным визитом” побывал в Чикаго. Это все он – лидер андеграундной литературы, поэт-концептуалист Лев Семенович Рубинштейн. В начале ноября 2007 года с “коротким дружественным визитом” он побывал в Чикаго. Рубинштейн был нарасхват – прилетев утром, днем уже выступал на кафедре Чикагского университета, а вечером его ждали в гостеприимном доме в пригороде Чикаго. Лев Семенович выглядел слегка уставшим (“Ваши впечатления о городе?” - “Мои впечатления отрывочны и в полусне”), и времени было в обрез, так что длинной беседы у нас не получилось.
- Итак, вы здесь! И вот... И вот вы здесь...
Такими словами, перефразируя начальные строчки стихотворения Рубинштейна “Визитная карточка”, я встретил гостя. Гость понимающе улыбнулся.
- Кто вы, Лев Семенович? Поэт, журналист, эссеист?
- Я обычно про себя пишу “литератор”. Слово “поэт”, мне кажется, неприменимо в первом лице – это очень глупо звучит: “Я - поэт”. О том, поэт ты или нет, может сказать только кто-то другой.
- У меня есть свой вариант ответа. Вы мне кажетесь борхесовским Пьером Менаром. Только Менар записал на бумаге Дон Кихота, а вы фиксируете на карточках то, что было уже записано, создавая свою “Вавилонскую библиотеку”. Как вам пришла идея этих карточек? Из библиотеки, в которой вы работали?
- И это тоже. Долгие годы я сидел в библиотеке и составлял каталоги, а карточки были всегда под рукой и до поры до времени служили мне просто черновиками. В какой-то момент я понял, что это, собственно, произведения и есть. В семидесятые годы – теперь уже легендарные для двух-трех поколений – для меня была важной проблема визуализации текста. Мне хотелось, чтобы текст был не только текстом, но и объектом внимания. Меня и тогда, и сейчас занимает синкретичность в искусстве.
- Наряду с Всеволодом Некрасовым, Приговым и Сорокиным вас называют одним из столпов русского концептуализма. Как вы понимаете концептуализм в поэзии?
- Концептуализмов столько же, сколько концептуалистов. Все мы друг друга узнали в достаточно взрослом возрасте. Это был союз одиночек. Каждый из нас в литературе ощущал себя чужим, другим. Между нами возникло внутреннее родство, основанное не на общности приемов письма, не на технике. Поколения даже разные. Вот вы сейчас назвали четырех человек, а я однажды подсчитал, что между каждым из нас ровно семь лет – примерно возраст культурного поколения. Некрасов, Пригов, я, Сорокин. Московский концептуализм не являлся никогда школой. Трудно сказать, что такое концептуализм, особенно в перспективе нынешнего дня, потому что сейчас этого явления нет, оно стало фактом истории культуры. А люди есть. Каждый из нас что-то пишет. Я не думаю, что этот самый концептуализм для кого-нибудь из нас как-то актуализирован.
- При этом то, что вы сделали, мне кажется, одним из последних радикальных высказываний в русской литературе XX века.
- Это вы сказали. (Смеется.)
- Ведь после стихов на карточках ничего нового придумано не было. Чем, по-вашему, запомнится последнее десятилетие в русской литературе?
- Возвратом к прежним консервативным ценностям.
- То есть уже не вперед, а назад...
- Мне кажется, да. У меня есть ощущение, что мы чуть-чуть заскочили вперед.
- Каким останется в литературе Дмитрий Александрович Пригов? Каким он останется для вас?
- Для меня он всегда был душевно близким другом. В современной культуре и в моем дружеском кругу – а он и обширен, и прекрасен: мне всегда везло с друзьями! – у меня с ним взаимопонимание было такое, как у близнецов. Так что для меня это серьезная личная потеря. А его роль в культуре еще предстоит оценивать. Он очень внушительного, впечатляющего масштаба, социального темперамента был человек. Он был везде, и это многих раздражало. Многие его считали экспансионистом. Но это не было экспансионизмом, это был перехлесток темперамента. Как вода, он должен был заполнять все культурные пустоты. И он это делал.
- Но, согласитесь, в поэзии и вы, и Пригов – явления маргинальные...
- Мне трудно об этом судить. Для многих – да. У нас какая-то странная в культуре роль получается. Для последующих поколений мы если не классики, то что-то в этом роде. Когда в университете мне говорят: “Мы вас изучаем”, мне это смешно слушать. А для кого-то, особенно для людей постарше нас, мы до сих пор какие-то подозрительные явления, которые еще должны доказать, что имеем право на существование. (Смеется.)
- Для многих, и для меня в том числе, был неожиданным ваш переход в журналистику.
- И для меня тоже.
- Это был ваш сознательный выбор?
- Нет. Так иногда вдруг судьба поворачивается. В семидесятые годы для меня принципиально важно было не зарабатывать “буквами”. Я делал что-то другое: библиотека, репетиторство, но не писание. Где-то в середине девяностых годов возникла новая социальная ситуация. Кто-то позвонил, предложил: “А не пописать ли тебе для газеты”... Когда я пошел в “Итоги” штатным обозревателем, предполагалось, что я буду вести книжное обозрение. Но писать рецензии мне не нравилось, меня это тяготило. Мой взгляд изнутри, я критиком все равно не мог стать. Мне мало что нравится, я пристрастен и этого не скрываю, а обижать никого не хочется. Поэтому я всячески избегал писаний про литературный процесс. А поскольку я изобретатель жанров, то я и там изобрел свой жанр, между литературой и журналистикой. А потом выяснилось, что из этого книжки можно составлять. Вот уже скоро выйдет третья.
- Из поэта, знакомого узкому кругу любителей поэзии, вы превратились в невероятно популярную фигуру, огромное количество людей стало вас читать в “Итогах”, потом в “Гранях”. И сегодня, когда вышло письмо четырех, многим стало интересно, что скажет по этому поводу Рубинштейн. В своей эссеистике вы чувствуете ответственность за сказанные слова? Ответственность перед читателям, как это не пафосно звучит?
- Я никогда не считал, сколько меня читают людей, я об этом не думаю. А ответственность за сказанное слово я ощущал не меньшую, когда меня читали пятнадцать человек. Может быть, тогда была даже большая ответственность.
- Но одно дело – заниматься чистой поэзией, и другое – политической публицистикой.
- Все очень просто: надо честно писать то, что ты думаешь. Просто надо ясно, адекватно, профессионально высказывать собственные убеждения. А для этого надо иметь их.
- Получается, что Ленин был прав, говоря: “Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя”? Все-таки нельзя или все-таки можно?
- Нельзя, но хочется. Свобода – это не состояние, это вектор. Есть стремление к свободе.
- А когда возникает чувство “не могу молчать”?
- Есть такая знаменитая фраза: “Я не занимаюсь политикой до тех пор, пока политика не займется мною”. Это непонятно, как происходит. Когда история начинает тебе дышать в затылок... В одном из недавних текстов я написал, что больше всего хочется от всего этого дистанцироваться. Я этим не интересуюсь, мне это неинтересно, я ничего там не понимаю, я никогда не помню, кто там кем является и чем нижняя палата от верхней отличается. Но можно сколько угодно не интересоваться тополиным пухом, пока он не начинает тебе лезть в глаза, в нос, в уши. Вот, собственно говоря, мой ответ.
- Раньше было понятно. Существовал официоз и была андеграундная культура. А как сейчас? Сейчас это все расплывчато как-то.
- Сейчас это расплывчато. Неофициальная культура не представима без официальной. Мне кажется, сейчас зреет и затвердевает новая официальная культура. И неизбежно, как реакция на нее, возникновение андеграунда. Каким он будет, пока непонятно, а официальная культура на сегоднящний день (в самых общих чертах) - смесь квазипатриотической риторики с попсой и гламуром.
- Какие новые книги вы можете порекомендовать?
- Я очень советую почитать книгу недавно умершего Александра Чудакова “Ложится мгла на старые ступени”. Биографическая и неожиданно прекрасная книга. Мне нравится, когда в литературу приходят люди из смежных профессий. Мне нравится читать прозу художников, филологов...
- Лев Семенович, это не все вопросы, а только те, которые я успел задать. К сожалению, нет времени. Нас ждут!
Вечер Рубинштейна состоял из двух отделений, каждое из которых представляло разные жанры его деятельности. В первом отделении Рубинштейн-поэт читал стихи, во втором – Рубинштейн-журналист читал эссе.
Процесс манипуляций Рубинштейна с карточками и то, КАК он читает свои стихи, иначе, чем перформансом, не назовешь. Рубинштейн говорит: “Каждая моя вещь, определяемая мною как “текст”, одновременно и “взрывает” жанровые привязки, и создает новые. Подчиняясь “памяти жанра”, любой фрагмент текста или текст целиком в читательском восприятии ассоциируется с традиционными жанрами. Текст, таким образом, читается то как бытовой роман, то как драматическая пьеса, то как лирическое стихотворение и т.д., т.е. скользит по границам жанров и, как зеркальце, на короткое мгновение отражает каждый из них, ни с одним не отождествляясь. Этот жанр является, в сущности, интержанром, соединяя в себе черты поэзии, прозы, драмы, визуальных искусств и перформанса. Каждая карточка понимается мною как универсальная единица ритма, выравнивающая любой речевой жест, будь то стихотворная строка, фрагмент уличного разговора, наукообразный афоризм, сценическая ремарка, междометие или же молчание – чистая карточка”. Рубинштейн “общается” со стопкой карточек как с визуальным объектом. Читая строчку, он ритмически перелистывает карточку, подобно археологу, последовательно, слой за слоем продвигаясь в глубь текста. Чтение Рубинштейном своих стихов - это игра, зрелище, чистый перформанс, театр одного актера! Читать стихи Рубинштейна и слушать, как он это делает сам, – огромная разница. Что-то магическое есть в этом переворачивании карточек, в этих сменах интонации, ритма, звука... В “плоском” варианте многое теряется. Да и для самого Рубинштейна текст-картотека является оригиналом, в то время как его “плоский” вариант – это, скорее, копия, репродукция. Итак, из пакета извлекается перевязанная резинкой весьма потрепанного вида стопка карточек (оригинал, с которым Лев Семенович путешествует по всему миру!), и перформанс начинается:
1.
И вот я пишу...
2.
Я пишу под завыванье ветра, под дребезжанье оконных рам, под шум прибоя...
3.
Я пишу: “Тут началось нечто невообразимое!”
На вечере, среди прочих, прозвучали стихотворения “Вопросы литературы” (1992), “Меланхолический альбом” (1993), “Мама мыла раму” (1987).
Удивительно, но Рубинштейна переводят на другие языки. Ума не приложу, как можно перевести, например, такие строчки: “Днесь инородец злосчастный ропщет на северны ветры - То, что россу любезно, полный германцу кирдык”. Разве это можно перевести? Нет, это абсолютно непереводимый “народный фольклор”.
Во втором отделении настало время прозы. Слово “эссе” Рубинштейн не очень любит, но оно, по его словам, “удобное”. Как еще определить междужанровость его сочинений? Он прочитал свои эссе “Гитлер с Пискаревки”, “Скелет в шкафу”, “Бобровая струя”, “Вам музыку?”, ответил на вопросы читателей. Но, несмотря на все очарование блистательных рубинштейновских эссе, его стихи мне представляются интересней. Надеюсь, что наряду с эссеистикой и журналистикой Лев Семенович не будет забывать поэзию. Ведь стихи Рубинштейна – уникальны! Кто еще может написать такие строки (три последние карточки из “Лестницы существ”, 2006):
68
”Вот свет повсюду гаснет, но виден его след. Нет ничего ужасней, прекрасней тоже нет. Слюною кисло-сладкой подушку окропи. Вот коврик над кроваткой срывается с цепи. Вот медленная свинка колышется, поет. Картинки половинка пускается в полет. Другая половинка то тлеет, то горит. И Африка, и свинка, и доктор Айболит. И свет повсюду тухнет. И в горле ватный ком. И радио на кухне”
69
Ну, что? Все собрались? Можно начинать?
70
”о чем-то о таком”...
PS.
Выражаю благодарность Алле Дехтярь за помощь в организации встречи со Львом Семеновичем Рубинштейном.
2 ноября 2007 года
Комментариев нет:
Отправить комментарий