“Вальс в мажоре” Александра Журбина

Блистательный мелодист и серьезный симфонический композитор, книгочей и знаток литературы, великолепный рассказчик и шоумен, яркий, неожиданный, остроумный, всегда талантливый и всегда непредсказуемый - Александр Журбин знает секрет успеха! Его музыку любят миллионы людей, он одинаково органичен во всех жанрах и направлениях, он популярен, обласкан славой, востребован, знаменит. Разговаривать с таким собеседником – огромное удовольствие для любого журналиста. Не скрою, уважаемые читатели, я давно мечтал побеседовать с Александром Борисовичем, да все как-то повода не было. И вот совершенно неожиданным образом повод появился: совсем скоро творчество Журбина будет представлено в Чикаго. Но - обо всем по порядку.

- Александр Борисович, вы родились в Ташкенте в семье инженеров. Откуда у вас возник интерес к музыке?
- Вы знаете, меня самого это интересует. Очевидно, сказались гены моей мамы. Она - очень музыкальный человек. Ей восемьдесят восемь лет, и она до сих пор поет. Я очень благодарен моим родителям, которые, почувствовав, что во мне есть музыкальные способности, постарались их развить. Они не только отдали меня в музыкальную школу, но и создали для меня музыкальный мир дома. В то время стали появляться виниловые пластинки. Но я жил в Ташкенте, и пластинок там было мало. Зато когда родители или родственники ездили в Москву, они всегда привозили мне пластинки. У меня дома уже в довольно раннем возрасте собралась приличная коллекция вот этих самых виниловых советских пластинок. Это была действительно очень хорошая музыка. Я до сих пор могу сыграть на рояле, напеть, знаю наизусть все тексты “Кармен”, “Пиковой дамы”, “Аиды”, “Травиаты”. Родители с детства заложили во мне не просто любовь, но даже страсть к музыке.
- При этом сначала вы ведь не собирались становиться композитором. Вы учились в консерватории по классу виолончели...
- Это правда. Но дело в том, что композитором вообще никто не собирается становиться с самого начала. Этот дар должен проявиться. Лет с десяти-одиннадцати я стал перекладывать стихи на музыку, писать какие-то либретто. Меня сразу потянуло в область театра, причем, музыкального театра. Я помню, в раннем возрасте писал балет и оперу. Достаточно наивные вещи, но все же... Увидев, как я целыми днями сижу и исписываю десятки страниц с музыкальными значками, моя мамочка поняла, что пора что-то делать. Она отвела меня к жившему в Ташкенте московскому профессору композиции Борису Борисовичу Надеждину. Я стал его студентом и с этого момента начал заниматься композицией более-менее серьезно.
- То, что вы из Ташкента перехали в Москву, – это понятно. Вы закончили в Москве институт Гнесиных, начали работать... Но почему потом был переезд в Питер? Ведь в Москве в те годы дышалось свободней. А в Питере – товарищ Романов.
- Это момент действительно интересный. Начнем с того, что я тогда был абсолютно никому не известным композитором. Я был студентом, аспирантом, и моя творческая жизнь, можно сказать, еще и не начиналась. Я закончил институт Гнесиных, и меня по распределению направили в город Краснодар. Я провел там год, после чего решил продолжить образование. Возникла идея Ленинграда. У меня там были друзья, но, самое главное, там были мои кумиры. Колоссальным магнитом был БДТ – лучший театр России. В то время в Питере работали Шостакович, Слонимский, Тищенко, Петров. Я знал, что в Питере живет Бродский, в Кировском танцует Барышников... Все это вместе ужасно влекло в Питер, хотя я прекрасно понимал, что не имею никаких шансов познакомиться с этими людьми. Но судьба распорядилась другим образом. Приехав в Питер, я познакомился со многими из них: с Рейном, Бродским, Довлатовым, Барышниковым. Было бы сильным преувеличением сказать, что я был их близким другом. Нет, я был с ними просто знаком, но это тоже было не мало. Я пожимал им руки!.. Я благодарен судьбе, что она меня в те годы – конец шестидесятых – начало семидесятых – забросила в Питер. Именно в Питере я написал оперу “Орфей и Эвридика” и начал свой серьезный творческий путь, который, надеюсь, продолжается до сих пор. Я до сих пор очень люблю Питер. Санкт-Петербург – совершенно потрясающий город. Питерский дух я постарался передать в опере “Униженные и оскорбленные” по Достоевскому. Мои друзья-петербуржцы говорят, что эта опера очень питерская.
- На что вы рассчитывали, сочиняя рок-оперу в Советском Союзе? У писателей есть такое выражение: “писать в стол”. Можно ли сказать, что вы сочиняли “Орфея и Эвридику” в стол?
- С “Орфеем и Эвридикой” получилась странная и удивительная история. Когда я ее писал, у всех, кто участвовал в этом процессе, - у режиссера, актеров, либреттиста, руководителя ансамбля – было ощущение, что оперу не пропустят. Но это был уникальный случай в моей карьере (а я с тех пор написал сорок произведений для музыкального театра). Я писал, и буквально на следующий день мои ноты брал оркестр и сразу начинал репетировать, раскладывать на голоса... Я еще не успевал закончить, а они уже репетировали. Ни один оперный композитор – даже самый великий - таким похвастаться не может! Куски партитуры расходились, как горячие пирожки. Мы думали, что спектакль закроют, но судьба распорядилась по-другому. Оперу разрешили, она имела грандиозный успех, этот успех мгновенно разнесся по всему огромному Советскому Союзу, и я, как говорится, проснулся знаменитым. Страна узнала о существовании композитора Александра Журбина.
- Обращает внимание ваша любовь к классической литературе. В числе ваших соавторов – Шекспир, Достоевский, Чехов, Пушкин, Шолом-Алейхем, Набоков, Бабель. Неплохая компания получается...
- Текст для меня имеет огромное значение. Я горжусь тем, что среди моих коллег-композиторов я наиболее литературный. При этом я не только читатель – в последнее время я еще и писатель. Я являюсь абсолютным рекордсменом, членом пяти творческих союзов: писателей, журналистов, театральных и кинодеятелей, композиторов. (Смеется.) Конечно, на самом деле это не имеет никакого значения. Но книги я читал всегда. И до сих пор, когда меня спрашивают: “Что вы больше всего любите на свете?”, я отвечаю: “Читать книги”. Ничего нет слаще, чем остаться наедине с хорошей книгой. Библиотека – часть моей жизни. До сих пор у меня стоит очередь из книг, которые я должен прочитать. Недавно осуществил свою давнюю мечту – прочитал все семь томов Марселя Пруста. Это было очень непросто: огромные, по несколько страниц фразы, все крутится на одном месте, никакого сюжета нет, и чтобы заставить себя читать дальше, нужно огромное усилие воли. Но я прочитал и понял, что такое Пруст... Говоря о литературе, я должен сказать, что у меня много друзей-писателей, и они дарят мне книги. Мне всегда дарил новые книги Анатолий Приставкин. Он недавно, к сожалению, умер. Сейчас выходит его последняя книга. Уже без него. Мне дарит свои книги Эдвард Радзинский, Аркадий Ваксберг. Наверно, треть моей библиотеки – книги подаренные. Куда деваться? Надо их читать! (Смеется.) Я дружу с Устиновой, Донцовой, Марининой, Платовой. Они тоже всегда дарят мне свои новые детективные романы, но их я как раз читать не в состоянии. Слишком много времени теряется.
- Не возникает ли у вас ощущения, что где-то на подсознательном уровне вы не просто читаете, но и ищете сюжеты для ваших будущих музыкальных произведений?
- Безусловно. Мое чтение – это всегда поиск. Поиск сюжета. Люди моей профессии – не просто композиторы, а композиторы, связанные с театром, – всегда искали сюжеты. Верди всем говорил: “Ищите мне сюжет, мне нужен новый сюжет. Чтоб в нем была страсть, любовь, коварство, измена, ревность. Ищите сюжет, и я напишу новую оперу”. Он бесконечно охотился за сюжетами. Даже объявив о том, что больше писать не будет, в возрасте семидесяти с лишним лет вернулся к работе и написал две гениальные оперы по Шекспиру - “Фальстаф” и “Отелло”. Я тоже без устали ищу сюжеты. Вы правы, я очень во многом подпитываюсь литературой. Для меня литература – не просто чтение, а открытие новых тем. Хотя сегодня я уже не так резво берусь за каждое произведение: не так уж много осталось времени. У меня уже есть планы на ближайшие годы, а если учесть, что каждое новое большое сценическое произведение занимает полтора-два, а иногда – три года, то, понятное дело, на многое я не могу рассчитывать. У меня есть главные цели, которые хочу осуществить.
- История знакомства с вашей будущей женой тоже носит отчасти литературный характер. Вы ведь пришли к Льву Гинзбургу как к поэту и переводчику?
- Да, мы с женой уже многократно описывали эту историю. Ирина Гинзбург - талантливый писатель, переводчик, поэт, исполнительница наших общих песен. Мы выпустили с ней диск. Она является моим другом и соавтором, и, конечно же, связала нас прежде всего литература. Когда я пришел к ее отцу, я понятия не имел, что у Льва Гинзбурга есть дочь. Она мне открыла дверь, я оценил ее красоту, а потом выяснилось, что она еще очень умная и талантливая девушка. Женясь на ней, я каким-то образом женился на литературе. Ее отец, ее круг, она сама – это прежде всего книги, стихи, романы. Это меня очень грело и греет до сих пор, это то, что я больше всего на свете люблю. Мы сами себе не отдаем отчета, но даже на своих литературных страницах ведем с женой бесконечный литературный диалог. Она сейчас выпускает вторую книгу, где много страниц посвящено мне. А я – автор уже пяти книг – многие страницы посвятил ей. Одна наша близкая подруга сказала: “В ваших книгах идет бесконечный диалог”. Мы все время беседуем. Вот такая у нас литературная семья.
- Александр Борисович, вы пишете серьезные симфонические произведения и эстрадные песни, оперы и балеты, мюзиклы и музыку к кинофильмам. Что это - желание попробовать себя в разных жанрах?
- Я хочу быть всеядным, хотя есть вещи, где я себя никогда не пробовал. Я не работал в жанре этномузыки. Меня это как-то особо никогда не интересовало. Но действительно, многие жанры я хотел попробовать и попробовал. В 2010 году у меня будет юбилей. Если найду спонсоров, то планирую (раскрою вам первому секрет!) устроить фестиваль музыки Журбина. Я хочу немного сломать мой имидж развлекателя, всегда веселого, улыбающегося человека. Сейчас я работаю над своей Четвертой симфонией и хочу, чтобы все четыре симфонии прозвучали на этом фестивале. Я планирую показать мою камерную музыку: квартеты, сонаты... Я хочу, чтобы все увидели, что Журбин может быть совсем другим. Для меня это важно.
- Действительно, вас больше знают как композитора легкого жанра, как автора известных песен. А мне кажется, что вы – замечательный симфонический композитор, продолжатель традиций Шостаковича, Прокофьева, традиций великой русской симфонической музыки.
- Спасибо, что вы это говорите. Я считаю себя прежде всего продолжателем традиций русской и европейской музыки. Я никогда не был авангардистом, потому что мне кажется, что авангард завел музыку в сложные дебри, из которых просто нет выхода. Мне кажется, нужно вернуться к музыке начала XX века, к музыке Малера, Рихарда Штрауса, Рахманинова, Сибелиуса. Эта музыка до сих пор слушается с интересом.
- А какую музыку вы не любите? Есть музыка, которая вам чужда по духу?
- Я не люблю пошлую попсу. Популярная музыка – это очень широкий термин. В ней есть масса замечательной музыки: и российской, и американской, и французской, и английской. Люблю рок-музыку, арт-рок-музыку. В России сейчас очень упали критерии, музыка примитивная, неинтересная, стандартная. Я не люблю так называемую “музыку шансон”. В России французским словом “шансон” почему-то совершенно нахально назвали то, что на самом деле является блатными песнями. Когда это старые песни, когда это песни типа “Мурки” – это песни с историей. “Мурка” - великая песня, в ней целая эпоха в стихах и музыке. “Мурка” – памятник культуры. А когда нынешние наши авторы сочиняют уголовные новоделы про вертухаев, паханов, тюрягу, это меня дико бесит и раздражает... Написать песню очень трудно. Многие люди этого не понимают и особенно этого не понимают композиторы, которые пишут симфоническую музыку. Они говорят: “Ну что там стоит написать песню. Три гармонии, примитивные словечки – вот и песня готова”. На самом деле написать песню ужасно трудно.
- Наши читатели меня просто не поймут, если я не задам вопрос о главном шлягере российской эстрады последних лет – о вашей песне “Тучи в голубом” из сериала “Московская сага”. Как создавалась эта песня?
- Во всем есть элемент случайности. Песню должна была петь по роли Кристина Орбакайте. Придумал это все Василий Павлович Аксенов. Название его и стихи частично его, а частично - поэта Петра Синявского, который придал этим стихам завершенную форму. И вдруг неожиданно Кристина Орбакайте, участвуя в каком-то концерте в Кремле, исполняет эту песню. После концерта все начали звонить, благодарить, восхищаться. Я отшучивался: “Песня как песня. Обычная стилизация”. “Да нет, ты сам не понимаешь, что ты написал.” И началось повальное безумие. Потом ее Кобзон пел и обижался, что не он был первым исполнителем. “Это же моя песня, это же мужская песня, а ты бабе отдал!” До сих пор на меня обижен. Ее пели вокальные группы, детские хоры, военные ансамбли. Кто только ее не пел! У этой песни простая и в то же время непростая мелодия. В ней есть несколько изысканных поворотов - то, что отличает композитора от НЕкомпозитора. Написать песню может каждый. Можно взять любые стихи, поставить перед собой и...
И тут Журбин запел:
- “Мой дядя самых, самых, самых честных правил Когда не в шут, когда не в шутку занемог, Он уважать, он уважать себя заставил...” Это очень просто. Взять стихи и напевать их. А композитор чувствуется в каких-то неожиданных музыкальных поворотах: маленьких, тонких, но очень важных... Сейчас тот же коллектив, который делал “Московскую сагу”, выпускает новый фильм “Тяжелый песок”. Там тоже будут звучать несколько моих песен.
- Александр Борисович, готовясь к интервью с вами, я прочитал много статей о вас, о вашем творчестве. Знаете, возникает ощущение моцартианской легкости во всем: в сочинении музыки, в отношении к жизни, в ведении программ на радио и телевидении. Поправьте меня, если я не прав.
- Спасибо. Мне это приятно слышать. Есть два генеральных подхода к творчеству: моцартовский и бетховенский. Моцартовский – без черновиков, без всяких мучений, страданий. Человек садится и пишет. И, наоборот, Бетховен, который исписывал сотни страниц черновиками, перечеркивал, психовал, орал, кричал, делал вторую, третью редакции и все равно все время был неудовлетворен. Если так грубо разделить, то я действительно близок к моцартовскому направлению. Я тоже почти всегда пишу без черновиков, почти никогда не делаю никаких редакций, ничего не изменяю. Вот сегодня Бог послал мне эту мелодию – вот эта мелодия и будет сегодня написана. А менять ничего не надо. Если я буду менять, я буду исправлять самого Бога. А кто может исправить Бога?
- Сейчас, по прошествии многих лет, вам не кажется, что ваш переезд в Америку на постоянное место жительства был ошибкой, что все-таки настоящий ваш зритель и слушатель – в России?
- Безусловно. Но я бы не сказал – ошибкой. Пожалуй, это было какой-то задержкой моего творческого пути. Может быть, если бы я остался в России, количественно я бы написал больше. Зато мое пребывание в Америке дало мне очень много, я многому научился, многое узнал, ощутил, почувствовал. Поэтому я сейчас живу совершенно по-другому.
- И ваша связь с Америкой продолжается, потому что ваш сын живет в Нью-Йорке.
- Мой сын Лев Журбин – мое продолжение в самом буквальном смысле слова. Он пишет музыку, похожую на мою, но такую, какую я бы уже написать не смог. Он - человек XXI века, человек компьютерного и всякого другого технического оснащения. Пишет музыку для американского кино. Недавно сообщил нам, что второй раз будет сотрудничать с Фрэнсисом Фордом Копполой. Он будет вторым композитором нового фильма режиссера. Лева дает концерты, с огромным успехом выступает по всему миру. 18 августа ему исполнилось тридцать лет. Он очень талантливый мальчик. У него есть группа “Ljova and the Kontraband”. Четыре молодых человека играют сумасшедшую музыку: грустную, трагическую, веселую, безумную. Я очень рад, что у меня такой сын. Ради этого стоило поехать в Америку.
- В 1992 году в Нью-Йорке вы организовали русский музыкальный театр “Блуждающие звезды”. Все начиналось прекрасно. Шумные премьеры, возвращение на сцену Соловей и Сичкина... Почему все-таки театра не стало?
- По очень простой причине: нам элементарно не хватило денег. Когда я собрал актеров, я сказал: “Ребята, мы будем делать театр, и мы постараемся, чтобы театр стал тем местом, где мы будем зарабатывать деньги”. Первые годы мне это даже удавалось. Я привлек спонсоров из России, какие-то богатые люди дали деньги в Нью-Йорке. Деньги были маленькие, но все-таки на эти деньги пару сезонов мы продержались. Но получать деньги стало все труднее. Мои попытки получить деньги в официальных инстанциях, скажем, в нью-йоркской мэрии, ни к чему не привели. Никто не дал ни копейки! Они рассуждали так: “Вы для русских работаете? Вот пусть русские вам и платят”. А русские говорили: “А зачем нам русский театр в Нью-Йорке, если к нам приезжают театры из Москвы: “Современник”, “Таганка”?”... Девять лет я держал театр буквально на свои собственные деньги. И афиши печатал, и костюмы делал. Но вечно так продолжаться не могло. Я не мог платить зарплату актерам. И постепенно это сошло на нет. Мне очень жаль, потому что опыт был хороший. Я так понимаю, что чикагский театр “Атриум” нашел тот самый modus vivendi, который позволяет ему выживать.
- Да, действительно, актер должен зарабатывать деньги своим искусством, а не работать программистом или продавать машины днем, а вечером выходить на сцену. Но, к сожалению, в условиях современной Америки это сложно.
- Увы, да. По крайнем мере, мне не удалось. Театр – дело тонкое. Актер все время должен быть в тренинге. Он должен быть распет, размят, должен брать уроки пения, балета, сценречи – то, что делают любые актеры во всем мире. А тут он целый день где-то вкалывает, а вечером у него репетиция, а дома – семья, дети... Я от всей души желаю “Атриуму”, чтобы они получили грант и/или нашли спонсора – крупного, постоянного, на многие годы. Чтобы они могли существовать нормально.
- Расскажите, пожалуйста, как состоялось ваше знакомство с коллективом “Атриума”?
- Как всегда: зазвонил телефон. Я взял трубку. Человек представился: “Меня зовут Евгений Колкевич. Я звоню из Чикаго”. Женя рассказал о театре, о предстоящем выступлении в Москве и пригласил меня на спектакль “Посвящается Вам”. Спектакль мне очень понравился. Это не столько даже спектакль, сколько Сюита по песням Окуджавы. Было очень мило, очень приятно. Как-то все по доброму, красиво сделано. Во всем этом я увидел подлинный энтузиазм. После спектакля мы повстречались, познакомились, обсудили возможные совместные планы, но ничего конкретного не решили. Потом жизнь занесла меня в Чикаго. Там совершенно по другой линии планировался мой концерт. В концерте участвовали актеры “Атриума”, они исполнили несколько моих песен. Мы снова начали думать о совместной работе. Я предложил несколько своих произведений, и театр загорелся желанием поставить “Биндюжник и король”. Я, честно говоря, сомневался. Этот мюзикл требует мощного театрального коллектива. Там хор, балет, оркестр. Но Женя Колкевич убедил меня. Мне очень понравилась его убежденность, страстная вера в театр. Я очень надеюсь, что чикагскому зрителю понравится мюзикл. Надеюсь, что все будет хорошо.
- Увидим ли мы вас в Чикаго на премьере спектакля?
- Если не на премьере, то до Нового года я обязательно приеду.
- Огромное спасибо за интересную беседу. Ждем вас!