...Этого человека узнают по голосу. Литературный критик, эссеист Александр Генис с 1984 года является бессменным ведущим программы “Американский час” на радиостанции “Свобода”. “Радио - это шепот с неба”, - говорит Генис. Ему нравится произнесенное вслух слово. Его язык точен, меток, афористичен. С ним интересно разговаривать. Вернее, его интересно слушать...
15 мая Александр Генис будет гостем Литературного салона Аллы Дехтяр. Перед встречей в Чикаго я позвонил Александру Генису в Нью-Йорк, где он живет последние тридцать четыре года.
- Александр, кем вы себя считаете в первую очередь?
- Есть такая профессия, которая по-английски называется “writer”. Это ближе всего к моим занятиям. Писатель – человек, который отвечает на запросы Бога. Я очень долго не решался называть себя этим словом. По моим представлениям писатели – небожители. По-английски это слово звучит куда более скромно. Это означает профессию, мастерство владения словом. Точно так же, как музыканту надо уметь играть на скрипке или художнику – пользоваться палитрой. В этом мастеровитом плане я себя считаю писателем. Все мои занятия – манипуляции буквами, словами, оттенками, синтаксисом... Для меня самое главное – искусство обращения с языком.
- А радио в этом случае – уроки риторики?
- Совершенно верно. Радио – это и есть риторика. Ведь раньше знали устную речь и литература далеко не всегда была письменной. Гомер писать не умел. Всякая литература начиналась с устного слова, и в конечном счете она должна к нему вернуться. “И слово, в музыку вернись”, - как писал Мандельштам. Для меня этот процесс начался на радио тридцать лет назад. Я очень благодарен радио за то, что оно позволяет услышать написанное слово. Это необычайно полезно любому автору. Страница, написанная так, что ее можно прочесть вслух, гораздо лучше, чем страница, которую вслух прочесть нельзя. По этому признаку можно отличить хорошего писателя от плохого. Плохого писателя очень трудно читать вслух. Я знаю это по опыту. Довлатова цитировать одно удовольствие, а уже Трифонова гораздо сложнее. Это запутанная вязь, которая явно не предназначалась для произнесения вслух...
- Вы говорите “вязь”. А как же в таком случае Фолкнер и Пруст с их бесконечной вязью, которую, по-моему, невозможно читать по радио?
- Я думаю, еще как возможно. Я никогда не слышал в записи ни Пруста, ни Фолкнера, а вот Джойса я слышал и не раз. Джойс очень любил читать вслух свои сочинения. Его проще понять вслух, чем на бумаге. Когда он с дублинским акцентом читает свои произведения, мы воспринимаем их как пение. В этой мелодике мы сразу узнаем разные голоса, перекличку, хор. Сам Джойс представлял себе именно звучащее слово. В Америке каждый год 16 июня, когда празднуют “Bloomsday” (16 июня вошел в историю литературы как день Леопольда Блума. В этот день происходит действие романа Джеймса Джойса “Улисс”. – Прим. автора.), по традиции двадцать четыре часа читают вслух “Улисс”. Все наслаждаются этим чтением. Казалось бы, самая трудная книга в мире?! Но и ее можно прочесть вслух.
- Более двадцати пяти лет вы работаете на радио “Свобода”, ведете совершенно замечательную программу “Американский час”. Каков ваш критерий выбора тем?
- В первую очередь, то, что интересно мне, но и то, что имеет применение для русскоязычных слушателей. Например, места, где пересекаются Россия и Америка. Сейчас на американские экраны вышел фильм о музее русского авангарда в Каракалпакии. Эта картина с огромным успехом идет в Нью-Йорке. Конечно, об этом необходимо рассказать всем слушателям, которые интересуются Россией. Кроме этого, меня привлекают события, в которых отражаются веяния времени. Есть такое понятие - интеллектуальная мода. Как любая мода, она всегда очень красноречива. Политики говорят, а мода проговаривается, и в этом отношении очень интересно, что говорит общество, когда оно не знает, что оно говорит. В рецессию женщины тратят больше денег на губную помаду. О чем это говорит? На платье денег не хватает – тогда можно побаловать себя новой помадой. Всегда любопытно рассматривать такие вещи в контексте времени. Я пытаюсь найти знаковые явления, которые, как мне кажется, красноречиво свидетельствуют о переменах в обществе. Как прочертить кривую, когда мы не знаем будущего? Интуитивное нащупывание того, что будет важно сегодня и завтра, мне представляется самым важным в моей работе.
- Как вы представляете себе вашу аудиторию? Это люди из российской глубинки или интеллектуалы Москвы и Нью-Йорка?
- В первую очередь, мои слушатели в России, на территории бывшего Советского Союза и русские, живущие за границей. Россия превратилась в архипелаг, осколки русскоязычной империи распространились по всему миру, и радио “Свобода” в определенном смысле служит объединяющей силой для связи русскоязычных людей. Я себе в первую очередь представляю слушателя, живущего в провинции. У людей, которые живут в Москве, и так достаточно возможностей все увидеть и услышать. Им гораздо менее интересно то, что я рассказываю. У них очень много средств информации, поэтому их не интересуют никакие из них. Они пресыщены, самодовольны и самодостаточны. Другое дело – люди в провинции, где всегда жуткий голод на культуру. Я это прекрасно знаю по себе. Я вырос в Риге. И хотя Рига была красивым городом, она была провинциально красивым городом. Нам категорически не хватало возможности выхода наружу. Для меня радио было моим университетом. Я прекрасно помню, как, будучи мальчиком, слушал по Би-Би-Си программу “Две тысячи человек, которые создали XX век”. Из нее я узнал впервые, кто такие Дали, Фрейд, Юнг... Эта информация была тогда для меня недоступна в советском городе Рига. И вот сейчас, когда, казалось бы, цензуры нет, в какой-нибудь дыре, куда не доходят книги, где книжные магазины не обновляются десятилетиями, а библиотеки давно перестали работать, дороже всего стоит культура. Раньше, когда еще письма были не электронные, а обыкновенные, я получал их из самых диких мест. Иногда они были очень странными. Однажды я получил письмо на наждачной бумаге. Я думал, что это издевательство, а мне сказали, что в городе нет бумаги. В другой раз я получил письмо на обоях, потому что не было тетради. В одном было написано: “У нас в Усть-Улимске еще не все прочли Борхеса”. В другом письме от одного моего слушателя из Южного Казахстана было написано, что автор категорически не согласен с моей трактовкой Витгенштейна... Россия – огромная страна. В каждом самом маленьком городке всегда есть пять интеллигентов, которые чувствуют себя очень одинокими. Вот для них-то я был бы счастлив вещать!
- Радиостанция Би-Би-Си недавно полностью перешла в Интернет, и чуть ли не на три четверти сократился журналистский корпус. Что сегодня происходит на “Свободе”? Грядут перемены?
- Надеюсь, что мы все уцелеем. Я с ужасом слежу за тем, что происходит на Би-Би-Си. Это трагические перемены. Интернет – могучая сила, но нельзя преувеличивать его возможности в России. Интернет далеко не всюду есть. Несколько лет назад я ездил в Пушкинские горы. По дороге мы проезжали город Вышний Волочок. Я от лени спросил: “А как с Интернетом в городе?” Мне сказали: “Вы, видимо, давно не были в городе Вышний Волочок”. Из этого я заключил, что с Интернетом там не очень хорошо. Преждевременно отменять радио, но я надеюсь, что радио уцелеет в виде Интернета. В такой форме оно тоже существует. До сих пор четыре пятых новостей мы узнаем по радио. Радио – самая старая и по-прежнему самая живая и надежная из медийных систем.
- Александр, я не встречал у вас текстов ругательных. Даже когда вы критикуете своих героев, вы делаете это с любовью. Вы намеренно выбираете только тех авторов, которые вам интересны?
- Совершенно сознательная политика, но далеко не всегда я был таким добрым. Когда я был молодым, ко мне однажды подошла моя знакомая писательница и сказала: “Большое спасибо”. Я говорю: “За что? Я же о вас не писал”. – “Вот за это и спасибо.” Но в какой-то момент мне пришла в голову одна мысль. Когда вы читаете собрание сочинений классика – Тургенева, Чехова, Лескова, – в последнем томе всегда собраны рецензии, отзывы, статьи. Вы никогда не увидите там негативных отзывов. Почему? Потому что те книги, которые стоили негативных откликов, давным-давно исчезли, никто о них не вспоминает и никакого интереса они не представляют. Я понял: писать нужно о том, что любишь. Критика – дело молодых. Когда человек молодой, для него естественно ругаться. Но с годами ты понимаешь, что это неинтересное дело. Писать о том, как все плохо, очень просто, а вот писать о том, почему это хорошо, намного труднее.
- Но при этом вы сильно сужаете свой круг. Плохих книг ведь гораздо больше, чем хороших.
- А я никому не обещал писать про все книги в мире. (Смеется.) Мне вполне хватает хороших книг. Их действительно очень мало – особенно современных. Я редко стал писать о современной литературе – я перестал ее замечать! Осталось несколько писателей, за творчеством которых я очень внимательно слежу, которыми я восхищаюсь, которых я люблю, которые меня страшно беспокоят, когда у них что-то не получается. Я за них болею, за ними слежу. Это Татьяна Толстая, с которой я много лет дружу и которую люблю; Сорокин, которого я считаю лучшим писателем сегодняшней России и единственным писателем, который сегодня заслуживает Нобелевской премии; Пелевин, который пишет по-разному, но каждую книгу которого я всегда читаю с интересом. И, пожалуй, все. Писатели другого плана меня не интересуют, я их не понимаю. Есть такой писатель Алексей Иванов. Мне все объясняли, что это очень хороший писатель. Я купил две его книги. Одна была - недоделанный Гладилин, вторая – недоделанный Шишков. Я отказался читать такие сочинения. Я же не обязан. Есть люди, которые обязаны читать. Это ужасная профессия, которая отбивает вкус к литературе.
- Те писатели, которых вы перечислили, и составляют сегодня цвет русской литературы.
- Да, так оно и есть, так мне представляется. Со мной не все согласны, но все и не должны соглашаться. Они сами друг с другом не согласны считать себя таковыми.
- Часто, описывая то или иное событие, вы делаете это настолько беспристрастно, что невозможно определить ваше личное мнение. Это ваша осознанная политика? Журналист может быть пристрастным?
- Журналистика, как таковая, не мой жанр. Журналист – тот, кто сообщает, а я изображаю. Это немножко разные вещи. О чем бы я не говорил, я всегда стараюсь понять разные точки зрения на одну проблему. Это – необходимая часть любого демократического сознания. В общем-то, на этом все и построено. Не то, что у меня нет своих мнений. Еще как есть! Но я всегда пытаюсь понять, что говорит мой собеседник, даже если это Жириновский. Если я выступаю на “Свободе”, то журналистская этика требует воздерживаться от партийной пристрастности. Когда я пишу колонку на “Свободу”, то это моя колонка. Это то, что я говорю. Если я делаю передачу, то я рассказываю о том, что происходит в обществе. В этом – огромная разница. В колонке я написал, почему я голосую за Обаму, но если я делаю передачу, то я не буду говорить, за демократов я или за республиканцев. Я постараюсь взвешенно оценить и ту, и другую позиции. В этом состоит журналистская этика, не более того. В “Нью-Йорк таймс” есть порядка семисот репортеров и пять колумнистов. Семьсот репортеров не имеют права на свое мнение, а пять колумнистов имеют. В этом вся разница.
- Когда-то в интервью вы сказали, что хотите поделиться с читателями радостями жизни. Обрисуйте, пожалуйста, круг ваших радостей жизни.
- Когда-то у одного китайского поэта я прочитал изречение, которое я сделал эпиграфом для своей книги “Сладкая жизнь”: “Не следует стремиться к счастью, потому что его все равно не добьешься. Хватит с нас и радостей”. Радости – это как раз то, ради чего мы живем. Человек должен жить до тех пор, пока он способен радоваться. Физических радостей у человека очень мало, а духовных – бесконечное количество. Чем больше мы знаем, тем больше у нас радостей. Поэтому все, что доставляет нам наслаждение, мы должны в себе культивировать, потому что жизнь тяжела, история страшна и смерть неизбежна. А те счастливые минуты, которые можно провести в музее, с книгой, в кино, с любимой женщиной, на природе, с детьми, животными или в море, надо ценить, как подарок Бога, чем они и являются. Обратите внимание: самые главные радости жизни всегда бесплатные, и это, по-моему, придумано замечательно.
- Вы – счастливый человек. Вы общались с Бродским и Довлатовым. Какие уроки вы извлекли для себя из общения с этими великими писателями?
- Это очень разные люди. Бродский был гением, а у гения научиться нечему. Бродский скорее был примером не столько литературного, сколько человеческого поведения. Например, его самостоятельность суждений. Меня поражало, что Бродский всегда говорил неожиданные вещи, и это всегда было очень странно. Все мы живем в колее, особенно интеллигенты. Все обговорено миллион раз. Но Бродский говорил всегда что-то совершенно невероятное. Он, например, говорил, что всю власть в мире надо отдать крестьянам, потому что рабочие уже взяли, и ничего хорошего не получилось. Это было довольно безумно, но гений всегда рядом с безумием, и, я думаю, это не случайно. У Бродского была одна черта, которая очень редко встречается в людях. Он никогда не говорил случайных вещей. Отсутствие банального в его общении и в его сочинениях, отсутствие “ваты” делало общение с ним мучительным и незабываемым... А Довлатов был другом. Это разные вещи. Бродского я знал, а с Довлатовым дружил. У Довлатова я как раз научился многому. Довлатов был совершенно замечательным литератором именно в профессиональном смысле этого слова. Вот кто был большим мастером букв! У него я научился в первую очередь не говорить ничего такого, что было бы непонятно. Довлатов ненавидел интеллигентскую любовь к длинным словам и невнятным мыслям. Он мог, например, встать из-за стола, когда слышал слово “ипостась”. Это очень помогло мне избавиться от еще студенческих привычек даже не то, чтобы умничать, а затемнять мысль сложными словами. Мысль должна быть сложная, а не слова. Довлатов учил простоте. Он писал коротко, и, на мой взгляд, это очень важно. Сегодняшняя литература не терпит длинных сочинений в любой форме. Не то, чтобы я писал когда-нибудь длинно, но у Довлатова учишься писать все короче и короче. И предложения должны быть короткими. Когда мы создавали “Новый американец”, на планерке Довлатов обсуждал номер. Он никогда не критиковал текст. Он говорил: “Меня интересует только язык”. Его разбор языка был школой литератора. Я думаю, это пошло на пользу всем, кто находился рядом с ним. Самый ценный урок Довлатова – его юмор. Он показал, что настоящий юмор – юмор спрятанный. Писатель не должен пытаться смешить – смех должен получаться сам собой. У Довлатова весь смех спрятан, как иголка в вате. У него есть замечательное предложение: “Зашел писатель Данчковский – автор романа о Ленине “Вставай, проклятьем заклейменный”. Только перечитывая дважды, ты понимаешь, что он сказал! Вот это спрятанное остроумие замечательно. Это то, что я больше всего ценю у Довлатова, и то, к чему всегда стремился сам.
- Вы по-прежнему считаете Нью-Йорк самым интересным местом на свете?
- Без всякого сомнения. Как я уже тридцать лет говорю, здесь будущее раньше начинается. Те веяния, о которых мы говорили с вами в начале беседы, чувствуются больше всего на углу 42-й и Бродвея. Это место – самое интересное в мире. В нем чувствуется, как сквозь тебя идет время.
- Как изменился Нью-Йорк за последние тридцать лет?
- Нью-Йорк становится лучше. Когда я приехал, Нью-Йорк был мегаполисом из “Супермена”. Трущобы, преступность... С тех пор город изменился несравненно. Он стал намного чище, лучше, богаче, красивее, интереснее. Нью-Йорк становится тем, чем является Париж, а именно игрушкой для богатых. Нью-Йорк выталкивает всех бедных, всю богему. Когда я приехал, в Сохо жили только крысы. На моих глазах район превратился в центр художественной интеллигенции. Теперь там живут дантисты, а художники перебрались в Бруклин. Но и за ними в Бруклин идут дантисты, и художники двигаются дальше и дальше. Вот этот процесс перемещения художников по большому Нью-Йорку говорит о том, как развивается жизнь в этой столице мира.
- В Чикаго огромное количество патриотов, которые с вами поспорят...
- Чикаго – прекрасный город, и я уверен, что в нем интересно жить. Но Нью-Йорк бесконечен. Он не может надоесть. Таких мировых столиц мало. Париж, Лондон, Москва... Мне нравится неисчерпаемость города... Как говорил Маяковский: “Океан – вопрос воображения”. У моря тоже не видно берегов, но океан все-таки больше. Вот так и Нью-Йорк.
- Моя сестра как-то сказала: “Если тебя нет в сети, тебя нет нигде”. А как вы относитесь к социальным сетям?
- Я еще не очень понимаю, что такое социальная сеть, но когда появился фильм с таким названием, то я ради интереса вошел в Facebook. Сейчас у меня там восемьсот тридцать пять так называемых друзей, которых правильней называть словом “friend”. В целом это довольно нелепо. Ну какие они мне друзья? Тысяча человек разного возраста, образования, национальности, вероисповедания... – что их объединяет? Ничего, кроме модного факта пребывания в Интернете. Но это пройдет. Мне кажется, смысл пребывания в социальной сети заключается в том, чтобы найти единомышленников и создать клубы по интересам. Недавно я выяснил, что есть человек, который занимается мелкими архитектурными деталями разных городов. Он выложил в сеть свои фотографии Риги, которую я очень люблю. Завязалось общение. Мы сравнивали, как оформлены наличники дверей в Хельсинки, Таллинне, Риге и Петербурге. Интернет позволяет найти людей, которым интересны такие мелкие, узкие вопросы. Думаю, сети будут дробиться по интересам.
- В прошлый раз вы приезжали в Чикаго в 2005 году. Ваше выступление вы закончили тем, что поделились планами на пятилетку. Из трех задуманных вами книг вы написали две – “Колобок” и “Дзен-футбол и другие истории”. А как обстоит дело с книгой “Тысяча и одна ночь”, посвященной любви к литературе?
- Приступил к выполнению и на встрече расскажу, как дело двигается. Раз это тысяча и одна ночь, то хорошо бы писать эту книгу до смерти, как получилось у Шехерезады. Торопиться я не намерен.
- Вы всегда одержимы поиском жанра. Каждая ваша новая книга не похожа на предыдущую. Над какой идеей думает сегодня Александр Генис?
- У меня появилась книжка “Фантики”. Такого жанра еще не было. “Фантики” – это книжка о русской живописи. Одна моя знакомая написала книжку “Кант и Гегель”, а у меня “Колобок” и “Фантики”. (Смеется.)
- Как вы собираетесь построить ваше выступление в Чикаго?
- Каждый раз, когда я думаю о таком выступлении, я представляю себе, что мне хотелось бы услышать, если бы выступал человек, который был бы мне интересен. Я что-то почитаю, что-то расскажу... Но на самом деле нам интересно с человеком общаться. Только живое общение может заменить то, чего не напишешь в книге. В книге автор пишет то, что он хочет, а в живом общении он стоит один на один с залом и реагирует на то, о чем его спрашивают. В этом смысле самая интересная часть любого выступления – это диалог. Для этого мы и встречаемся с людьми. Для всего остального есть книги.
Nota bene! Встреча с Александром Генисом состоится 15 мая 2011 года в 6 часов вечера в Литературном салоне Аллы Дехтяр в помещении Computer Systems Institute по адресу: 8950 Gross Point Road, Skokie, IL 60077. Справки по телефону – 773-275-0934.
15 мая Александр Генис будет гостем Литературного салона Аллы Дехтяр. Перед встречей в Чикаго я позвонил Александру Генису в Нью-Йорк, где он живет последние тридцать четыре года.
- Александр, кем вы себя считаете в первую очередь?
- Есть такая профессия, которая по-английски называется “writer”. Это ближе всего к моим занятиям. Писатель – человек, который отвечает на запросы Бога. Я очень долго не решался называть себя этим словом. По моим представлениям писатели – небожители. По-английски это слово звучит куда более скромно. Это означает профессию, мастерство владения словом. Точно так же, как музыканту надо уметь играть на скрипке или художнику – пользоваться палитрой. В этом мастеровитом плане я себя считаю писателем. Все мои занятия – манипуляции буквами, словами, оттенками, синтаксисом... Для меня самое главное – искусство обращения с языком.
- А радио в этом случае – уроки риторики?
- Совершенно верно. Радио – это и есть риторика. Ведь раньше знали устную речь и литература далеко не всегда была письменной. Гомер писать не умел. Всякая литература начиналась с устного слова, и в конечном счете она должна к нему вернуться. “И слово, в музыку вернись”, - как писал Мандельштам. Для меня этот процесс начался на радио тридцать лет назад. Я очень благодарен радио за то, что оно позволяет услышать написанное слово. Это необычайно полезно любому автору. Страница, написанная так, что ее можно прочесть вслух, гораздо лучше, чем страница, которую вслух прочесть нельзя. По этому признаку можно отличить хорошего писателя от плохого. Плохого писателя очень трудно читать вслух. Я знаю это по опыту. Довлатова цитировать одно удовольствие, а уже Трифонова гораздо сложнее. Это запутанная вязь, которая явно не предназначалась для произнесения вслух...
- Вы говорите “вязь”. А как же в таком случае Фолкнер и Пруст с их бесконечной вязью, которую, по-моему, невозможно читать по радио?
- Я думаю, еще как возможно. Я никогда не слышал в записи ни Пруста, ни Фолкнера, а вот Джойса я слышал и не раз. Джойс очень любил читать вслух свои сочинения. Его проще понять вслух, чем на бумаге. Когда он с дублинским акцентом читает свои произведения, мы воспринимаем их как пение. В этой мелодике мы сразу узнаем разные голоса, перекличку, хор. Сам Джойс представлял себе именно звучащее слово. В Америке каждый год 16 июня, когда празднуют “Bloomsday” (16 июня вошел в историю литературы как день Леопольда Блума. В этот день происходит действие романа Джеймса Джойса “Улисс”. – Прим. автора.), по традиции двадцать четыре часа читают вслух “Улисс”. Все наслаждаются этим чтением. Казалось бы, самая трудная книга в мире?! Но и ее можно прочесть вслух.
- Более двадцати пяти лет вы работаете на радио “Свобода”, ведете совершенно замечательную программу “Американский час”. Каков ваш критерий выбора тем?
- В первую очередь, то, что интересно мне, но и то, что имеет применение для русскоязычных слушателей. Например, места, где пересекаются Россия и Америка. Сейчас на американские экраны вышел фильм о музее русского авангарда в Каракалпакии. Эта картина с огромным успехом идет в Нью-Йорке. Конечно, об этом необходимо рассказать всем слушателям, которые интересуются Россией. Кроме этого, меня привлекают события, в которых отражаются веяния времени. Есть такое понятие - интеллектуальная мода. Как любая мода, она всегда очень красноречива. Политики говорят, а мода проговаривается, и в этом отношении очень интересно, что говорит общество, когда оно не знает, что оно говорит. В рецессию женщины тратят больше денег на губную помаду. О чем это говорит? На платье денег не хватает – тогда можно побаловать себя новой помадой. Всегда любопытно рассматривать такие вещи в контексте времени. Я пытаюсь найти знаковые явления, которые, как мне кажется, красноречиво свидетельствуют о переменах в обществе. Как прочертить кривую, когда мы не знаем будущего? Интуитивное нащупывание того, что будет важно сегодня и завтра, мне представляется самым важным в моей работе.
- Как вы представляете себе вашу аудиторию? Это люди из российской глубинки или интеллектуалы Москвы и Нью-Йорка?
- В первую очередь, мои слушатели в России, на территории бывшего Советского Союза и русские, живущие за границей. Россия превратилась в архипелаг, осколки русскоязычной империи распространились по всему миру, и радио “Свобода” в определенном смысле служит объединяющей силой для связи русскоязычных людей. Я себе в первую очередь представляю слушателя, живущего в провинции. У людей, которые живут в Москве, и так достаточно возможностей все увидеть и услышать. Им гораздо менее интересно то, что я рассказываю. У них очень много средств информации, поэтому их не интересуют никакие из них. Они пресыщены, самодовольны и самодостаточны. Другое дело – люди в провинции, где всегда жуткий голод на культуру. Я это прекрасно знаю по себе. Я вырос в Риге. И хотя Рига была красивым городом, она была провинциально красивым городом. Нам категорически не хватало возможности выхода наружу. Для меня радио было моим университетом. Я прекрасно помню, как, будучи мальчиком, слушал по Би-Би-Си программу “Две тысячи человек, которые создали XX век”. Из нее я узнал впервые, кто такие Дали, Фрейд, Юнг... Эта информация была тогда для меня недоступна в советском городе Рига. И вот сейчас, когда, казалось бы, цензуры нет, в какой-нибудь дыре, куда не доходят книги, где книжные магазины не обновляются десятилетиями, а библиотеки давно перестали работать, дороже всего стоит культура. Раньше, когда еще письма были не электронные, а обыкновенные, я получал их из самых диких мест. Иногда они были очень странными. Однажды я получил письмо на наждачной бумаге. Я думал, что это издевательство, а мне сказали, что в городе нет бумаги. В другой раз я получил письмо на обоях, потому что не было тетради. В одном было написано: “У нас в Усть-Улимске еще не все прочли Борхеса”. В другом письме от одного моего слушателя из Южного Казахстана было написано, что автор категорически не согласен с моей трактовкой Витгенштейна... Россия – огромная страна. В каждом самом маленьком городке всегда есть пять интеллигентов, которые чувствуют себя очень одинокими. Вот для них-то я был бы счастлив вещать!
- Радиостанция Би-Би-Си недавно полностью перешла в Интернет, и чуть ли не на три четверти сократился журналистский корпус. Что сегодня происходит на “Свободе”? Грядут перемены?
- Надеюсь, что мы все уцелеем. Я с ужасом слежу за тем, что происходит на Би-Би-Си. Это трагические перемены. Интернет – могучая сила, но нельзя преувеличивать его возможности в России. Интернет далеко не всюду есть. Несколько лет назад я ездил в Пушкинские горы. По дороге мы проезжали город Вышний Волочок. Я от лени спросил: “А как с Интернетом в городе?” Мне сказали: “Вы, видимо, давно не были в городе Вышний Волочок”. Из этого я заключил, что с Интернетом там не очень хорошо. Преждевременно отменять радио, но я надеюсь, что радио уцелеет в виде Интернета. В такой форме оно тоже существует. До сих пор четыре пятых новостей мы узнаем по радио. Радио – самая старая и по-прежнему самая живая и надежная из медийных систем.
- Александр, я не встречал у вас текстов ругательных. Даже когда вы критикуете своих героев, вы делаете это с любовью. Вы намеренно выбираете только тех авторов, которые вам интересны?
- Совершенно сознательная политика, но далеко не всегда я был таким добрым. Когда я был молодым, ко мне однажды подошла моя знакомая писательница и сказала: “Большое спасибо”. Я говорю: “За что? Я же о вас не писал”. – “Вот за это и спасибо.” Но в какой-то момент мне пришла в голову одна мысль. Когда вы читаете собрание сочинений классика – Тургенева, Чехова, Лескова, – в последнем томе всегда собраны рецензии, отзывы, статьи. Вы никогда не увидите там негативных отзывов. Почему? Потому что те книги, которые стоили негативных откликов, давным-давно исчезли, никто о них не вспоминает и никакого интереса они не представляют. Я понял: писать нужно о том, что любишь. Критика – дело молодых. Когда человек молодой, для него естественно ругаться. Но с годами ты понимаешь, что это неинтересное дело. Писать о том, как все плохо, очень просто, а вот писать о том, почему это хорошо, намного труднее.
- Но при этом вы сильно сужаете свой круг. Плохих книг ведь гораздо больше, чем хороших.
- А я никому не обещал писать про все книги в мире. (Смеется.) Мне вполне хватает хороших книг. Их действительно очень мало – особенно современных. Я редко стал писать о современной литературе – я перестал ее замечать! Осталось несколько писателей, за творчеством которых я очень внимательно слежу, которыми я восхищаюсь, которых я люблю, которые меня страшно беспокоят, когда у них что-то не получается. Я за них болею, за ними слежу. Это Татьяна Толстая, с которой я много лет дружу и которую люблю; Сорокин, которого я считаю лучшим писателем сегодняшней России и единственным писателем, который сегодня заслуживает Нобелевской премии; Пелевин, который пишет по-разному, но каждую книгу которого я всегда читаю с интересом. И, пожалуй, все. Писатели другого плана меня не интересуют, я их не понимаю. Есть такой писатель Алексей Иванов. Мне все объясняли, что это очень хороший писатель. Я купил две его книги. Одна была - недоделанный Гладилин, вторая – недоделанный Шишков. Я отказался читать такие сочинения. Я же не обязан. Есть люди, которые обязаны читать. Это ужасная профессия, которая отбивает вкус к литературе.
- Те писатели, которых вы перечислили, и составляют сегодня цвет русской литературы.
- Да, так оно и есть, так мне представляется. Со мной не все согласны, но все и не должны соглашаться. Они сами друг с другом не согласны считать себя таковыми.
- Часто, описывая то или иное событие, вы делаете это настолько беспристрастно, что невозможно определить ваше личное мнение. Это ваша осознанная политика? Журналист может быть пристрастным?
- Журналистика, как таковая, не мой жанр. Журналист – тот, кто сообщает, а я изображаю. Это немножко разные вещи. О чем бы я не говорил, я всегда стараюсь понять разные точки зрения на одну проблему. Это – необходимая часть любого демократического сознания. В общем-то, на этом все и построено. Не то, что у меня нет своих мнений. Еще как есть! Но я всегда пытаюсь понять, что говорит мой собеседник, даже если это Жириновский. Если я выступаю на “Свободе”, то журналистская этика требует воздерживаться от партийной пристрастности. Когда я пишу колонку на “Свободу”, то это моя колонка. Это то, что я говорю. Если я делаю передачу, то я рассказываю о том, что происходит в обществе. В этом – огромная разница. В колонке я написал, почему я голосую за Обаму, но если я делаю передачу, то я не буду говорить, за демократов я или за республиканцев. Я постараюсь взвешенно оценить и ту, и другую позиции. В этом состоит журналистская этика, не более того. В “Нью-Йорк таймс” есть порядка семисот репортеров и пять колумнистов. Семьсот репортеров не имеют права на свое мнение, а пять колумнистов имеют. В этом вся разница.
- Когда-то в интервью вы сказали, что хотите поделиться с читателями радостями жизни. Обрисуйте, пожалуйста, круг ваших радостей жизни.
- Когда-то у одного китайского поэта я прочитал изречение, которое я сделал эпиграфом для своей книги “Сладкая жизнь”: “Не следует стремиться к счастью, потому что его все равно не добьешься. Хватит с нас и радостей”. Радости – это как раз то, ради чего мы живем. Человек должен жить до тех пор, пока он способен радоваться. Физических радостей у человека очень мало, а духовных – бесконечное количество. Чем больше мы знаем, тем больше у нас радостей. Поэтому все, что доставляет нам наслаждение, мы должны в себе культивировать, потому что жизнь тяжела, история страшна и смерть неизбежна. А те счастливые минуты, которые можно провести в музее, с книгой, в кино, с любимой женщиной, на природе, с детьми, животными или в море, надо ценить, как подарок Бога, чем они и являются. Обратите внимание: самые главные радости жизни всегда бесплатные, и это, по-моему, придумано замечательно.
- Вы – счастливый человек. Вы общались с Бродским и Довлатовым. Какие уроки вы извлекли для себя из общения с этими великими писателями?
- Это очень разные люди. Бродский был гением, а у гения научиться нечему. Бродский скорее был примером не столько литературного, сколько человеческого поведения. Например, его самостоятельность суждений. Меня поражало, что Бродский всегда говорил неожиданные вещи, и это всегда было очень странно. Все мы живем в колее, особенно интеллигенты. Все обговорено миллион раз. Но Бродский говорил всегда что-то совершенно невероятное. Он, например, говорил, что всю власть в мире надо отдать крестьянам, потому что рабочие уже взяли, и ничего хорошего не получилось. Это было довольно безумно, но гений всегда рядом с безумием, и, я думаю, это не случайно. У Бродского была одна черта, которая очень редко встречается в людях. Он никогда не говорил случайных вещей. Отсутствие банального в его общении и в его сочинениях, отсутствие “ваты” делало общение с ним мучительным и незабываемым... А Довлатов был другом. Это разные вещи. Бродского я знал, а с Довлатовым дружил. У Довлатова я как раз научился многому. Довлатов был совершенно замечательным литератором именно в профессиональном смысле этого слова. Вот кто был большим мастером букв! У него я научился в первую очередь не говорить ничего такого, что было бы непонятно. Довлатов ненавидел интеллигентскую любовь к длинным словам и невнятным мыслям. Он мог, например, встать из-за стола, когда слышал слово “ипостась”. Это очень помогло мне избавиться от еще студенческих привычек даже не то, чтобы умничать, а затемнять мысль сложными словами. Мысль должна быть сложная, а не слова. Довлатов учил простоте. Он писал коротко, и, на мой взгляд, это очень важно. Сегодняшняя литература не терпит длинных сочинений в любой форме. Не то, чтобы я писал когда-нибудь длинно, но у Довлатова учишься писать все короче и короче. И предложения должны быть короткими. Когда мы создавали “Новый американец”, на планерке Довлатов обсуждал номер. Он никогда не критиковал текст. Он говорил: “Меня интересует только язык”. Его разбор языка был школой литератора. Я думаю, это пошло на пользу всем, кто находился рядом с ним. Самый ценный урок Довлатова – его юмор. Он показал, что настоящий юмор – юмор спрятанный. Писатель не должен пытаться смешить – смех должен получаться сам собой. У Довлатова весь смех спрятан, как иголка в вате. У него есть замечательное предложение: “Зашел писатель Данчковский – автор романа о Ленине “Вставай, проклятьем заклейменный”. Только перечитывая дважды, ты понимаешь, что он сказал! Вот это спрятанное остроумие замечательно. Это то, что я больше всего ценю у Довлатова, и то, к чему всегда стремился сам.
- Вы по-прежнему считаете Нью-Йорк самым интересным местом на свете?
- Без всякого сомнения. Как я уже тридцать лет говорю, здесь будущее раньше начинается. Те веяния, о которых мы говорили с вами в начале беседы, чувствуются больше всего на углу 42-й и Бродвея. Это место – самое интересное в мире. В нем чувствуется, как сквозь тебя идет время.
- Как изменился Нью-Йорк за последние тридцать лет?
- Нью-Йорк становится лучше. Когда я приехал, Нью-Йорк был мегаполисом из “Супермена”. Трущобы, преступность... С тех пор город изменился несравненно. Он стал намного чище, лучше, богаче, красивее, интереснее. Нью-Йорк становится тем, чем является Париж, а именно игрушкой для богатых. Нью-Йорк выталкивает всех бедных, всю богему. Когда я приехал, в Сохо жили только крысы. На моих глазах район превратился в центр художественной интеллигенции. Теперь там живут дантисты, а художники перебрались в Бруклин. Но и за ними в Бруклин идут дантисты, и художники двигаются дальше и дальше. Вот этот процесс перемещения художников по большому Нью-Йорку говорит о том, как развивается жизнь в этой столице мира.
- В Чикаго огромное количество патриотов, которые с вами поспорят...
- Чикаго – прекрасный город, и я уверен, что в нем интересно жить. Но Нью-Йорк бесконечен. Он не может надоесть. Таких мировых столиц мало. Париж, Лондон, Москва... Мне нравится неисчерпаемость города... Как говорил Маяковский: “Океан – вопрос воображения”. У моря тоже не видно берегов, но океан все-таки больше. Вот так и Нью-Йорк.
- Моя сестра как-то сказала: “Если тебя нет в сети, тебя нет нигде”. А как вы относитесь к социальным сетям?
- Я еще не очень понимаю, что такое социальная сеть, но когда появился фильм с таким названием, то я ради интереса вошел в Facebook. Сейчас у меня там восемьсот тридцать пять так называемых друзей, которых правильней называть словом “friend”. В целом это довольно нелепо. Ну какие они мне друзья? Тысяча человек разного возраста, образования, национальности, вероисповедания... – что их объединяет? Ничего, кроме модного факта пребывания в Интернете. Но это пройдет. Мне кажется, смысл пребывания в социальной сети заключается в том, чтобы найти единомышленников и создать клубы по интересам. Недавно я выяснил, что есть человек, который занимается мелкими архитектурными деталями разных городов. Он выложил в сеть свои фотографии Риги, которую я очень люблю. Завязалось общение. Мы сравнивали, как оформлены наличники дверей в Хельсинки, Таллинне, Риге и Петербурге. Интернет позволяет найти людей, которым интересны такие мелкие, узкие вопросы. Думаю, сети будут дробиться по интересам.
- В прошлый раз вы приезжали в Чикаго в 2005 году. Ваше выступление вы закончили тем, что поделились планами на пятилетку. Из трех задуманных вами книг вы написали две – “Колобок” и “Дзен-футбол и другие истории”. А как обстоит дело с книгой “Тысяча и одна ночь”, посвященной любви к литературе?
- Приступил к выполнению и на встрече расскажу, как дело двигается. Раз это тысяча и одна ночь, то хорошо бы писать эту книгу до смерти, как получилось у Шехерезады. Торопиться я не намерен.
- Вы всегда одержимы поиском жанра. Каждая ваша новая книга не похожа на предыдущую. Над какой идеей думает сегодня Александр Генис?
- У меня появилась книжка “Фантики”. Такого жанра еще не было. “Фантики” – это книжка о русской живописи. Одна моя знакомая написала книжку “Кант и Гегель”, а у меня “Колобок” и “Фантики”. (Смеется.)
- Как вы собираетесь построить ваше выступление в Чикаго?
- Каждый раз, когда я думаю о таком выступлении, я представляю себе, что мне хотелось бы услышать, если бы выступал человек, который был бы мне интересен. Я что-то почитаю, что-то расскажу... Но на самом деле нам интересно с человеком общаться. Только живое общение может заменить то, чего не напишешь в книге. В книге автор пишет то, что он хочет, а в живом общении он стоит один на один с залом и реагирует на то, о чем его спрашивают. В этом смысле самая интересная часть любого выступления – это диалог. Для этого мы и встречаемся с людьми. Для всего остального есть книги.
Nota bene! Встреча с Александром Генисом состоится 15 мая 2011 года в 6 часов вечера в Литературном салоне Аллы Дехтяр в помещении Computer Systems Institute по адресу: 8950 Gross Point Road, Skokie, IL 60077. Справки по телефону – 773-275-0934.
(Фото Ирины Генис)
Комментариев нет:
Отправить комментарий