Владимир Войнович: “Для власти я – человек потерянный”. Продолжение разговора с писателем

16 февраля в Русском литературном салоне Аллы Дехтяр состоится встреча с Владимиром Войновичем. В 2009 году писатель представлял в Чикаго книгу “Перемещенное лицо” - третью часть трилогии о Чонкине. Тогда же состоялся наш первый разговор. Перед новой встречей в Чикаго я попросил его прокомментировать последние события в России, о которых сегодня говорят во всем мире. Перед вами - наиболее интересные фрагменты наших бесед.

В декабре 1980 года Владимир Войнович был выслан из СССР, в 1981 году указом Л.И.Брежнева лишен советского гражданства.

-        Когда вас высылали в 1980 году, вы уезжали навсегда?

-        Когда я уезжал, я сказал, что через пять лет в России начнутся радикальные перемены. Я, конечно, не мог знать в деталях, какими они будут, но подозревал, что перемены будут в лучшую сторону, в сторону значительной либерализации советского режима. Меня тогда очень удивляли люди (а их было большинство), которые говорили, что в этой стране никогда и ничего не изменится. Они говорили, что нами руководят какие-то престарелые маразматики, и так будет всегда. “Но маразматики кончатся”, - говорил я. “Значит, придут другие”, - отвечали они. Однако я понимал, что что-то должно произойти. Может быть, я не думал, что режим рухнет, но что он радикально изменится, я догадывался.

-        Вы, вообще, славитесь даром предвидения. Я вспоминаю вашего отца Звездония из “Москвы 2042”. Как вы смогли предугадать слияние партийной идеологии с православием в будущей России?

-        Я видел уже тогда, что партия и КГБ сливаются с церковью. Недавно в статье одного священника я прочел, что такое слияние было запланировано. Вот этого я не знал, но тенденцию к слиянию чувствовал. Неофиты говорили: “Церковь – самый страшный враг государства”. А я им отвечал: “Да уже не враг”. Уже тогда было известно, что отцы Звездонии служили в церкви.

Владимир Войнович жил в Германии и США. В 1982-83 учебном году преподавал русскую литературу в Принстонском университете, в 1989-90 годы - в Вашингтоне. В эмиграции впервые были опубликованы “Чонкин”, “Путем взаимной переписки”, “Иванькиада”, “Шапка”, “Москва 2042”, “Антисоветский Советский Союз”, пьесы, рассказы, очерки, фельетоны, сказки. В 1991 году ему было возвращено советское гражданство, писатель сначала своими книгами, а потом и сам вернулся на Родину.

-        Как вы относитесь к идее, что писатель должен жить в той стране, на языке которой он пишет?

-        Это зависит от свойства характера и таланта писателя. Некоторые писатели расцветают за границей. Набоков и Довлатов жили в вынужденной эмиграции, они не могли вернуться на родину. А если можно поехать в Рим, написать там “Мертвые души” и вернуться – это совсем другое дело. Когда есть свобода передвижения, место не имеет никакого значения. Когда я был советским писателем, ездил в Коктебель в Дом творчества писателей и писал там. Сейчас я с таким же успехом могу приехать в Чикаго и писать. Сознание, что нельзя вернуться, отражается на том, что человек пишет.

-        А как вам утверждение, что в условиях диктатуры чаще рождаются шедевры, чем в условиях демократии?

-        Это неправда. В условиях относительной несвободы бывает, конечно, что рождаются шедевры. При Николае I работал Пушкин, при царях писали Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов... Дело вот в чем. В литературе огромное значение играет подтекст. Хемингуэй говорил, что текст – только верхушка айсберга-сочинения, а главное содержится под водой. Когда человек напрямую может выражать свои мысли, он говорит простым, безыскусным способом. А когда ему надо исхитряться, его фразы оттачиваются, и мысль, содержащаяся в каком-то намеке, воспринимается читателем с большим волнением. Я приведу такой пример. В Чонкине председатель Голубев высказывается по поводу Советской власти. Автор пишет, что если бы эти слова слышал иностранец и воспринимал бы их буквально, он бы подумал, что Голубев находился в интимных отношениях с властью и всем Политбюро. Сейчас в России в художественной литературе есть достаточно свободы, и литераторы “распоясались”, употребляют все цензурные и нецензурные слова. Я бы тоже мог прямо написать, в каких он находился отношениях с властью, но это было бы неинтересно и несмешно.

-       

Когда вы писали, вы чувствовали себя свободным?

-        Когда писал, я чувствовал себя свободным, и чем больше писал, тем больше понимал, что это никто не напечатает. Я не предполагал, что мои произведения попадут в самиздат, что их станут распространять... Я-то думал, что пишу “в стол”, и смирился с этой судьбой. Уже потом я понял, что мои сочинения пошли по рукам, а значит попадут “куда надо”, то есть в КГБ. Помню, был один случай попытки самоцензуры, который я не осуществил. В Чонкине есть такой персонаж – лейтенант Букашев. Перед боем на листе бумаги он пишет заявление: “В случае моей смерти прошу считать меня коммунистом”. Но бумагу ветром сдуло, понесло куда-то и попало заявление под копыто убитой лошади. Первая часть Чонкина заканчивается тем, что Кузьма Гладышев идет по полю, видит убитую лошадь и узнает Осоавиахима. Под копытом у него лежит записка: “Если погибну, прошу считать коммунистом”. Я это написал и подумал, что за это меня убьют. Насмешка над тем, что считалось самым святым! Решил я убрать эти слова. Лейтенант Букашев мог писать: “Если умру, прошу считать меня человеком, преданным Родине...” и все такое, но не успел, не дописал. Осталось только: “...прошу считать человеком”. И под копытами лошади лежит такая записка. Думал-думал и все-таки решил оставить первый вариант. Так и осталось: “Если погибну, прошу считать коммунистом”. Это уже другая сторона писательского характера. Если я пишу и какая-то фраза мне очень дорога, я готов рисковать только ради того, чтобы она осталась в неизменном виде.

-        Владимир Николаевич, я знаю, что люди из КГБ вас отравили. А вербовать вас не пытались?

-        Об отравлении меня КГБ я написал рассказ “Дело N34840”. Он напечатан много раз и отдельно, и в составе разных сборников. Последний раз – в книге “2+1”. А вот вербовать меня они не пытались. КГБ вербует людей, которые готовы завербоваться. Сначала присматриваются, способен ли человек на это. Я был вряд ли способен на такое. Когда меня отравили и допрашивали в КГБ, я спросил: “Вы, может, хотите меня завербовать?” Они ответили: “Что вы, мы об этом не можем и мечтать!”

-        Это был для вас комплимент!

-        Конечно. Но я действительно никогда бы на это не пошел. Об этом не могло быть и речи.

-        Тема сотрудничества писателей с “органами” вновь поднялась в связи с беседой Евгения Евтушенко с Соломоном Волковым, показанной на Первом канале Российского телевидения. Там упоминалась фамилия Филиппа Бобкова, о котором вы писали.

-        Филипп Бобков – мерзейший, гадкий человек. Один из самых гадких даже в КГБ. С ним было длинное интервью на телеканале “Дождь”. Я потом говорил с журналистами, которые делали это интервью. Они о той эпохе не имеют никакого представления и даже не задали Бобкову нормальных вопросов. А Евтушенко, я бы сказал, человек небрезгливый. Он общался со всеми, включая Бобкова. Когда меня отравили люди из КГБ, я был достаточно известный человек. Я понимал, что моей защитой может быть только гласность. Я сразу написал письмо Юрию Андропову (Андропов - тогдашний Председатель КГБ, будущий Генеральный секретарь ЦК КПСС – Прим. автора для молодых читателей.), обратился к иностранным корреспондентам. А Евтушенко в это время говорил, что Войнович врет, что он это выдумал, что ничего этого не было. Он занимался этим долго, пока я не приехал в Москву. В 1992 году я смог ответить на его клевету. Я написал рассказ в журнале “Столица”, где рассказал о роли Евтушенко в этом деле. Евтушенко звонил главному редактору Андрею Мальгину, грозил, что подаст на него в суд. А я сказал Мальгину, чтобы Евтушенко подавал в суд на меня. Это же мой рассказ - при чем тут Мальгин?! Евтушенко тут же заткнулся и потом утверждал, что ничего подобного не говорил, а я, мол, на него зол по другому поводу.

-        Тема спецслужб совершенно неожиданно всплыла и в конце прошлого года, когда был освобожден Михаил Ходорковский. По этому поводу высказываются абсолютно все, но при этом все теряются в догадках, почему это произошло. У вас есть свое объяснение этому?

-        Да, и оно очень простое. Ходорковский отсидел один срок. Когда его сажали, было немало людей, которые думали, что не зря. Но когда ему дали второй срок по совершенно выдуманному поводу, все поняли, что речь идет о сведении счетов. В заключении он вел себя очень достойно. Он стал еще более неудобным власти, с ним надо было что-то делать... Выпускать его Путин очень не хотел. Убить было нельзя – слишком он на виду. И тогда речь зашла о третьем сроке. Но третий срок надо просто “высосать из пальца”. Это уже совсем смехотворно. Да и в обществе нарастает протест. Небольшой – внутри страны, больше – на Западе. Вспомнили старый способ – выслать за границу.

-        Удивительно, как эта высылка похожа на то, что случилось с вами, Буковским, другими писателями и правозащитниками! “Обменяли хулигана на Луиса Корвалана...”. Методы одни и те же.

-        Почти. Буковского высылали особым способом. Его взяли из лагеря, в наручниках, и повезли на специальном военном самолете из Чкаловска - города, откуда улетают космонавты. Это было впечатляюще!

-        Вы ведь тоже в Германию сразу попали?

-        Да. Меня высылали много раз, а к 1980 году предъявили ультиматум. Или-или, или на Восток, или на Запад. Я согласился уехать на Запад. Так что у меня был более благополучный способ.

-        Каковы сегодня ваши взаимоотношения с властью? Они существуют?

-        Нет. Никаких взаимоотношений с властью нет, и слава Богу. Я в них не нуждаюсь, и власть, очевидно, тоже.

-        Как вы относитесь к последним заигрываниям Путина с интеллигенцией? Вспомним хотя бы встречу с писателями...

-        На новом этапе власть старается восстановить советские порядки, привлекая к себе людей творческих. Советская власть очень хотела, чтобы писатели прославляли ее, чтобы они писали о секретарях райкомов, обкомов, и т.д. А есть очень много писателей, которые готовы это делать. Писатели, которые писали в угоду советской власти, как говорил критик Бенедикт Сарнов, “могли считаться писателями при поддержке армии и флота”. И сейчас есть такие писатели. То, что они пишут, на рынке никак не котируется. Значит, им нужно, чтобы государство поддерживало их бездарные сочинения... Власть делает одну и ту же ошибку. Писатель в угоду чему-то или кому-то пишет плохо. Советская власть пригрела Алексея Толстого, Шолохова... Власти хотелось, чтобы крупные писатели писали хорошо. Но писатели, когда начинали писать по заказу, даже когда были крупными, мельчали.

-        Но вы в таких мероприятиях не участвуете. Вас не было на встрече с Путиным?

-        Нет, не было. Меня, кстати, никто и не звал. Я думаю, они знали мою реакцию.

-        Примерно так, как КГБ знал, что вы ответите на предложение о вербовке... Если бы вас позвали на встречу с Путиным, не пошли бы?

-        Наверно, отказался бы. Вы знаете, в первый год правления Путина я получил Государственную премию. Он мне ее вручал. В ответной речи я сказал, что и дальше собираюсь высмеивать лицемерие, ханжество, глупость, казнокрадство, лизоблюдство... Как я понял, Путину не очень понравилась моя речь. Во всяком случае, они понимают, что для таких дел я - человек потерянный. И для власти я - человек потерянный.

-        Вы окончательно вернулись в Москву, или по-прежнему живете на два дома?

-        Я давным-давно живу в Москве.

-        А как же Мюнхен? Остался в прошлом?

-        Или в будущем. Этого я не знаю. (Смеется.) В Германии у меня живет дочь, я там бываю время от времени.

-        У меня лежит перед глазами ее книга. “Ольга Войнович. “Зубрила”. Роман. Перевод с немецкого.” Меня удивило, что дочь русского писателя пишет романы по-немецки.

-        Почему вас это удивляет? Когда мы уехали, ей было семь лет. Она выросла в Германии, закончила немецкую гимназию, Мюнхенский университет.  Филолог, владеет семью языками, преподает немецкий язык и литературу. Самый лучший язык у нее – немецкий. Русский она не потеряла, но она его никогда не изучала. Писать на нем она не может.

-        Правда, что ее называли “немецкой Франсуазой Саган”?

-        Ну, это немножко преувеличенно. Ее так назвали после первой книги “И мы бросали бы из окна красные розы”, которую Ольга написала в семнадцать лет.

-        В прошлый раз вы говорили, что живопись все чаще выходит у вас на первое место. Вы по-прежнему много рисуете?

-        Рисую, но не так много, как раньше. Уже без прежней страсти. На первое место опять вышла литература.

В конце нашего разговора я спросил Владимира Николаевича, как он собирается построить свою творческую встречу в Чикаго.

-        Я не люблю объявлять заранее. Бывает, думаю об одном, а потом спонтанно решаю проводить вечер по-другому. Буду читать стихи, отрывки из прозы. Конечно, отвечу на вопросы. Надеюсь, что встреча будет интересной.

Nota bene! Встреча с Владимиром Войновичем состоится 16 февраля 2014 года в 5 часов вечера в помещении ORT Technical Institute по адресу: 5440 Fargo Ave, Skokie, IL 60077. Вход - $25. Справки по телефону 773-275-0934.