Адольф Шапиро: “Выбор есть всегда!“ Продолжение разговора

В эти дни на экранах Америки с большим успехом идет спектакль Московского Художественного театра “Вишневый сад“ в постановке Адольфа Шапиро. Новый, 2017 год Адольф Яковлевич встретил в Америке. Со студентами Гарвардского университета он ставит спектакль по произведениям Бертольта Брехта. В перерыве между репетициями мне удалось встретиться с режиссером. Наша беседа вышла далеко за рамки будущего спектакля.

• Прошлый раз мы встречались с вами в августе 2016 года. В Летней театральной школе Гарвардского университета вы читали лекции о Станиславском. Январь вы снова проводите в Гарварде, репетируете Брехта. Расскажите, пожалуйста, о будущем спектакле.
• Может быть, он будет называться “Вечер Брехта”. Но скорее вынесу в заголовок брехтовские слова: “Все начинается с объективности“. Это сцены из разных пьес (“Страх и отчаяние Третьей империи”, “Мамаша Кураж”, “Трехгрошовая опера”), объединенные темой борьбы с тоталитаризмом. До конца января репетирую в Гарварде, в конце февраля артисты приедут в Москву. Премьера - в марте, в Москве, на английском языке.
• Вы сами общаетесь со студентами или работаете с переводчиком?
• Какие-то элементарные вещи могу объяснить сам, в других случаях – через переводчика. У меня есть некоторый опыт репетиций в разных странах. Особых проблем с общением нет. Есть театральный язык. Через неделю – десять дней репетиций актеры хорошо все понимают даже без слов.
• Как рождаются у вас спектакли, Адольф Яковлевич? Что первично при рождении сцен? “Из какого сора растут стихи, не ведая стыда?..”
• Процитированные вами стихи Анны Ахматовой начинаются словами “Когда б вы знали...“ По-разному случается. Сочинение спектакля - не больно контролируемое дело.  Часто отдаешься на волю воображения и, извините, интуции.  Но, наверное, первично то, что меня волнует сегодня в себе и окружающих, и то, что я считаю или чувствую художественным. При этом в пьесе обязательно должна быть загадка,  Если я точно знаю, как ее надо поставить, тогда остается только сделать хорошую упаковку. Спектакль рождается от удивления перед жизнью. Мне вообще кажется, что замысел – это не начало, а конец пути. Замысел рождается в процессе, даже в конце работы. Когда начинаешь работу, порой видишь, как сейчас, отдельные отдельные сцены, блоки. Как они будут расположены, какие между ними связки и какой монтаж – пока не знаю. Монтировать я начинаю, когда чувствую, чем заканчивается одна сцена и начинается следующая. Точного сценария нет. Он рождается в процессе работы.

• Вы раньше работали с драматургией Брехта?
• Да, много. Я ставил “Страх и отчаяние Третьей империи” в Риге. Это был очень известный спектакль. Его играли в Берлине на девяностолетии Брехта, в Мюнхене, Колумбии, Венесуэле. И над “...Кураж“ работал, и “Трехгрошовую оперу“ пытался разгадать.  Одна из моих последних премьер - “Мефисто” по роману Клауса Манна в МХТ. У Брехта и Манна было сильно предощущение “смутного“ времени. Вот как сейчас в мире.
• Я общаюсь со многими театральными деятелями Чикаго. Они в полном шоке после победы Трампа. Какие настроения в студенческой среде такого оплота либерализма, как Гарвард?
• Не люблю обобщений, но, похоже, такие же, как в Чикаго. Когда мы начали разбирать пьесы, студенты то и дело упоминали Трампа. Я попросил их не слишком этим увлекаться, поскольку я приехал из другой страны и мне лучше говорить о своем президенте, чем об американском, тем более только что избранном. Но определенные настроения чувствуются по вещам, о которых они говорили.
• Эти настроения должны быть созвучны с вашим спектаклем, у Брехта ведь в пьесах тоже присутствуют прямые политические высказывания...
• Конечно, политика будет преломляться в спектакле, но не прямо. Мне было бы скучно ставить спектакль против какого-то одного человека. Интереснее понять суть. Как рождается тоталитаризм? Каковы его истоки? Если говорить о пьесе “Страх и отчаяние...”, она написана в эмиграции. Брехт хотел показать западным людям, что такое фашизм. Они этого не понимали, не верили, не представляли. Наша задача - показать, как эта раковая опухоль проникает во все поры жизни: в семью, школу, суд, как пропитывается этим частная жизнь людей. В спектакле речь идет не только о тоталитаризме как о социально-политическом явлении, а о том, что происходит с людьми, которые с ним сталкиваются. Как метастазы тоталитаризма проникают во все части общества.

• Вы как-то сказали, что традиция русского актера – быть адвокатом своего персонажа.
• Да, чаще всего бывает именно так.
• А как выступать адвокатом дьявола?
• В этом и дело, что это мне кажется неверным, устаревшим подходом актера к роли. Меня не интересует правда шекспировских Розенкранца и Гильдестерна. Актер может быть, должен быть не только адвокатом, но и судьей, и свидетелем, и прокурором. Он может выполнять разные функции в спектакле в зависимости от отношения к тому материалу, с которым работает. Традиция быть адвокатом персонажа узка для современной жизни и театра.
• Как вы думаете, ваши студенты останутся служить театру, или пройдет несколько лет и они уйдут в другие сферы?
• Вы знаете, мне все равно. Мне важно, чтобы они любили театр, приблизились к постижению профессии. Я не огорчусь, если кто-то из них станет врачом. Театральный опыт все равно пригодится. Но я уверен, большинство из них станут артистами. Курс талантливый, ребята способные, живые, сообразительные, музыкальные. Они мне очень нравятся.
• Вы же знаете специфику американской жизни. Театральные актеры не могут заработать на жизнь. Им всем приходится идти куда-то “на сторону”.
• Все зависит от их упорства и терпения. Конечно, это жесткие условия, но кто сказал, что театр - легкое дело? Иногда легкие условия портят артиста. Я думаю, целое поколение русских артистов, как и западных, испорчено участием в низкопробных сериалах, за которые хорошо платят. Возникает соблазн не напрягаться. Я никого не осуждаю - жизнь полна соблазнов. Заработал на квартиру - хочется квартиру больше, есть одна машина - хочется новую и получше, и т.д. Потом уже непонятно, кто кого крутит: белка колесо или колесо белку...
• То же самое происходит в Америке. За один фильм в Голливуде (независимо от его качества) платят больше, чем за год работы в театре.
• Это порочность современного мира. Любой молодой футболист зарабатывает за год больше, чем нобелевский лауреат, двигающий вперед человечество, за десятилетия. Я люблю спорт, но это безобразие, которому нет оправдания. В наше время, да и, наверное, не только в наше, людям мыслящим во всех отношениях тяжелее.
• И вам? Вам сегодня работается тяжелее, чем в советские времена?
• Я констатирую факт, но не жалуюсь.
• Разве это не связано с политической ситуацией в стране?
• Связано... Однако! Глупо говорить: мне работается тяжело, потому что такова политическая ситуация.  Как-то пошло даже... Как у Чехова в “Иванове”: “Среда заела”. Надо вопросы обращать к себе. Конечно, когда политическая ситуация в стране острая, а в России она всегда такая, обостряются нервные окончания, обостряется реакция. Что же, театру это на пользу.
• В прошлом году российскую театральную общественность взорвало выступление Константина Райкина на коллегии Министерства культуры, когда он заявил о цензуре и вмешательстве чиновников в работу Творца в широком смысле этого слова. Вы чувствуете на себе давление министра и чиновников, которые ничего не понимают в культуре, но пытаются ею руководить?
• Во-первых, это явление частое. За долгие годы работы в советском театре я к этому привык. Во-вторых, я выбрал положение свободного художника. Меня не могут никуда позвать и спросить, почему я сделал то-то и то-то. Я служу только сам себе и своему зрителю. Несколько лет тому назад в России мне предлагали возглавить несколько больших, известных, популярных театров. Я отказался, чтобы быть свободным от всех официальных должностей. Как меня позовут в Министерство? Что мне там скажут?.. Жесткой театральной цензуры сейчас нет. Есть другое - психологическое давление. О нем Райкин и говорил... Но должен заметить. После того, как развалился Советский Союз, многие стали говорить, что вот, мол, в то время не было выбора. Врут! Это конформизм. Люди так говорят для того, чтобы оправдать собственное поведение. У человека всегда есть выбор, только, делая этот выбор, ты чего-то лишаешься. Я не был членом партии и руководил театром тридцать лет (без одного месяца). Да, я лишался каких-то благ, но я сознательно от них отказывался.
• В отказе возглавить театры тоже ваш выбор? Выбор уже сегодняшнего дня?
• Конечно. Выбор есть всегда!
• У вас уникальная судьба, Адольф Яковлевич. В советские времена вы тридцать лет руководили театром, а когда настала перестройка, вас выгнали. Осталось чувство обиды?
• Нет. Есть чувство горечи, но не обиды. А на кого обижаться?
• На власть, глупость руководителей...
• Разваливалась империя, происходила революция. Это тайфун, землетрясение.
• Нельзя же злиться на землетрясение. Что делает японец после землетрясения? Начинает отстраивать свой дом или находит путь, как построить новый. Обида ни к чему не приводит. В театре очень многие актеры сами виноваты в своей судьбе. Они “съедают” самих себя, а потом становятся “людоедами“.
• Если бы вас сегодня позвали назад в Рижский театр, вернулись бы?
• Никогда. Меня приглашали все латышские театры, наградили орденом, премией за вклад в развитие театра, издали книгу по истории театра... Назад не надо возвращаться. Как говорил Бродский, когда его спрашивали, почему он не возвращается: “Там теперь не те трамваи”. На этот вопрос многие отвечали по-разному, но я думаю, что за всеми ответами, даже самыми изящными, скрыт инстинкт самосохранения... Недавно у меня был большой вечер в Риге. Битком набитый большой зал: люди пришли встретиться с режиссером, который пятнадцать лет назад уехал из города. Знаете, театр умирает со смертью его последнего зрителя. Пока люди помнят его спектакли, театр жив. А потом приходит новое качество, мифологическое, и театр уходит в легенды.
• На ваших спектаклях выросло не одно поколение...
• Поколения три, наверно, или больше, если считать, что поколения меняются каждые семь-восемь лет, а сейчас еще быстрее. Все-таки тридцать лет... Как я приеду в Ригу репетировать? Каждый дом мне что-то напоминает, а для репетиции нужно свободное состояние.
• Поэтому вы, как “летучий голландец”, летаете из страны в страну?
• Да, теперь в рамках спектакля я создаю группу людей, с которыми начинаю работать. Мой театр - спектакль, который я ставлю.
• Судя по списку ваших спектаклей, вы гораздо чаще обращаетесь к классике, чем к современной драматургии.
• Это правда.
• Почему? Молодые драматурги не сочиняют ничего интересного?
• Нет, сейчас есть интересные драматурги. Но я считаю, что молодых драматургов должны открывать молодые режиссеры. Так и было, когда я был молод. Я ставил много современных пьес. Больше, чем классики. Человек в определенном возрасте хочет говорить о самом важном, существенном. Есть так называемые вечные проблемы. Меня волнует проблема наркомании, но я никогда не буду об этом ставить спектакль. Я лучше поставлю “Гамлет” или “Мефисто”. А о проблеме наркомании спектакль поставят другие люди. Я через это прошел. Искусство должно заниматься тремя вещами, говорить о любви, смерти и вере. Любовь не только к ближнему, а как жизненная установка, любовь к своей земле, другим странам, миру. Вера тоже не только в религиозном смысле, а вера в людей. В конце концов мир стоит того, чтобы в нем жить. Режимы сменяют друг друга: вверх-вниз, тепло-холодно, жарко-тепло-опять холодно; режимы приходят и уходят, а проблемы, которые меня сейчас волнуют, остаются... Я хотел поставить современную пьесу. Искал, много читал, но самым современным оказался Бредбери и его “451 градус по Фаренгейту”.
• Как вы относитесь к документальному театру? Вам не кажется, что самая хорошая современная пьеса – пьеса, которая рождается из жизни?
• Так ведь все пьесы рождаются из жизни... Я с огромным интересом и уважением отношусь к документальному театру и в частности к московскому Театру.doc. Они делают замечательное дело. Я им низко кланяюсь. Просто это не мое. Мне интересен поэтический, метафорический театр.
• Каким будет следующий спектакль Театра Адольфа Шапиро?
• Сложный вопрос. Много предложений, но я не решил пока, что делать.  Чувствую завершение какого-то этапа. Последний спектакль - опера “Манон Леско” в Большом театре с Анной Нетребко - заставил об этом задуматься. Обычно заканчиваю один спектакль и начинаю следующий, но тут - музыкальный спектакль, огромное напряжение, каждый день - шесть-семь часов музыки... После премьеры провел в Израиле очередное занятие моей Лаборатории, в которой принимают участие режиссеры из разных российских городов. Мы, как правило, куда-то выезжаем, чтобы удалиться от суеты. Несколько раз ездили в Грецию, были на Кипре, в Египте, Германии... Сейчас работаю в Гарварде, а потом хотел бы уделить время завершению книги, которую пишу. Я уже напечатал в журнале несколько глав с подзаголовком: “из книги, которую я надеюсь когда-нибудь закончить“.

Фотографии к статье:

Фото 1. Адольф Шапиро

Фото 2-4. Адольф Шапиро со своими студентами